Раздел IV. ТЕОРИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ ПОЗНАНИЯ
ТЕМА 10. ОСНОВЫ ТЕОРИИ ПОЗНАНИЯ
10.1. СУЩНОСТЬ И
ГРАНИЦЫ ПОЗНАНИЯ
Познание можно определить
как деятельность по приобретению знаний; но само понятие знания вызывает доныне
не затихающие споры. И.В. Гёте писал в своей знаменитой поэме «Фауст»:
Что значит знать? Вот, друг мой, в чем
вопрос.
На этот счет у нас не все в порядке.
Дело в том, что
человеческое знание нельзя свести к получению информации. Оно предполагает
также веру в адекватность и практическую
пригодность такой информации. Ведь это, по большей части, понятийное знание о сущности
вещей; но сущность есть нечто неочевидное, а понятия – общественный продукт. И добывается
это знание, по большей части, не нами самими, а другими людьми. При этом отдельный
человек физически не может проверить все знание, которым он пользуется, и
многое должен принимать на веру.
Представители
иррационалистических и агностических доктрин спекулируют на этой сложности, пытаясь
приравнять знание к вере, в религиозном
смысле этого слова. В частности, Д. Юм утверждал, что всякое знание по
существу является незнанием, и что в причинность мы, якобы, просто верим, как другие
верят в божество. А Н.А. Бердяев прямо заявлял, что знание есть форма религиозной
веры.
Философы
рационального направления не отрицают момент веры в знании, но трактуют эту
веру как убеждение, которое
согласуется с разумом и учитывает факты. В
принципе оно допускает проверку, хотя не все и не всегда могут это сделать.
Такая проверка является одной из функций науки, а сама возможность доказать или
опровергнуть (верифицировать или фальсифицировать) то или иное утверждение
служит признаком научного знания, в отличие от «свободных» фантазий (подробнее об
этом см. в следующей теме, п. 11.1).
Всякая
деятельность, в т. ч. и познание, выступает как отношение двух сторон:
субъекта (деятеля) и объекта (предмета) этой деятельности. Обычно под
субъектами познания имеют в виду понятийно мыслящие существа, хотя на чувственном
уровне познают и животные. А объектом познания
может быть любой предмет, познаваемый субъектом. В том числе, сам данный
субъект может быть объектом собственного познания.
Но разные
направления в философии дают разные трактовки названных понятий. Объективные идеалисты считают
действительным субъектом познания не человека, а некий высший дух; поэтому для них
субъект и объект познания, в конечном счете, совпадают. Такое воззрение исповедовали,
напр., Парменид, Шеллинг, Гегель. Представители этой доктрины не сомневаются в
принципиальной познаваемости мира: ведь знание заранее дано высшему духу, как
его собственный проект творения. Но границы человеческого
познания зависят, по их мнению, от решения этого высшего духа. Здесь
объективный идеализм оставляет лазейку для агностицизма.
А в самом процессе
человеческого познания, он отводит важнейшую роль воспроизведению знаний, так или иначе получаемых от высшего духа. Так,
согласно Платону (диалог «Менон»), наше познание заключается в припоминании душой того, что она
созерцала в непосредственном общении с миром идей, прежде чем была сослана в
темницу земного тела. Потом, якобы – под влиянием косной материи тела, ее
представления помутились; но при некотором усилии их можно восстановить. Что и
делает в этом диалоге Сократ, когда наводящими вопросами приводит неграмотного
раба к доказательству теоремы Пифагора.
Религиозные
учения, родственные с объективным идеализмом, полагают, что конечным источником
нашего знания является божественное откровение. Дуалисты затрудняются объяснить, каким образом в нашем познании
достигается познавательное «тождество» принципиально разных сущностей – материи
и духа. Решение этой проблемы они обычно ищут в религии. Так, согласно Декарту,
мы постигаем действительность благодаря интеллектуальной интуиции и врожденным
принципам, причем то и другое даровано нам божеством. «Бог не может быть
обманщиком», – заявляет Декарт. Но это утверждение сомнительно с точки зрения как
науки, так и религии, для которой «пути господни неисповедимы», а бог может
обманывать людей для их же или для общего блага.
Сходных взглядов
придерживался и последователь Декарта Б. Спиноза; но, пытаясь избежать
противоречий дуализма, он отождествил бога и природу (т. н. пантеизм).
Спиноза трактовал их как единую субстанцию, которая обладает и атрибутом
материи (протяженность), и атрибутом сознания (способность мышления). Это
позволяло ему заключить, что «порядок и связь идей те же, что порядок и связь вещей»:
ведь они, якобы, проявления одной субстанции, и согласованны своей
принадлежностью к ней. А плюралист Г. Лейбниц объяснял познаваемость мира некой
предустановленной богом гармонией между всеми вещами как «монадами», – хотя эти
монады, включая людей, якобы, физически изолированы друг от друга.
Субъективные
идеалисты считают субъектом познания самó сознание человека, либо
индивидуальное, либо общественное. Объектом познания для них выступают, в
первом случае, собственные ощущения субъекта, во втором – практика, понимаемая
как чувственная активность социализированного субъекта. В любом случае, они не
признают бытие объекта без субъекта, т. к. считают мир продуктом нашего
сознания. Р. Авенариус выразил данный постулат в идее «принципиальной
координации»: якобы, субъект всегда «примысливает» себя к любому
воспринимаемому предмету, а потому нет и объекта без субъекта.
Сущность
познания, с этой точки зрения, заключена в порождении новых комплексов ощущений,
и/или новых отношений между такими комплексами. А так как субъективные
идеалисты отождествляют эти комплексы и отношения с самой действительностью, познание
у них оказывается, как ни странно, процессом творения мира. Однако знание общего характера здесь, по существу,
сводится к иллюзиям. Дж. Беркли прямо заявлял, что общие понятия и теории
науки есть фикции рассудка. А И. Кант утверждал, что мы не познаём законы
природы, и даже не приписываем, а предписываем
природе ее законы. По его мнению, никаких объективных законов в мире нет и быть
не может.
С той же позиции
(субъективного идеализма), вопрос о степени познаваемости объективного мира,
строго говоря, является бессмысленным: ведь за пределами моих ощущений и других
субъективных установлений, мне заведомо известных, не должно быть вообще никакого
«мира». Но, стремясь уклониться от солипсизма, субъективные идеалисты все же
ставят вопрос о познаваемости реальных вещей, и при этом неминуемо приходят к
агностицизму. В частности, И. Кант писал: «Мы можем познать лишь те вещи,
которые сделали сами». А по словам Ж.-П. Сартра: «Чтобы постичь бытие таким,
как оно есть, надо было бы быть этим бытием». Иначе говоря, действительно постичь
мы можем (якобы) только собственное Я и его отражение в мире наших же бредней;
остальное, если где-то и есть, то для нас оно – за семью печатями.
Соответственно,
так же «скептичны» и бредовы научные прогнозы
представителей такой философии. Так, 30–40-е гг. XIX в. субъективный идеалист
О. Конт (основатель позитивизма) заявлял, что наука никогда не сможет
установить химический состав небесных тел и измерить температуру звезд. В
С точки зрения метафизического материализма, субъектом
познания является человек как
природный индивид, наделенный развитой психикой; объект познания – это, якобы, предметы,
существующие независимо от нас.
Сущность познания представляется в этом учении как зеркальное отражение действительности в сознании индивида.
Зеркальность понимается здесь в смысле пассивности отражения и его «созерцательности»,
т. е. – ограниченности его данными чувственного восприятия; а пафос этой
теории именно в том, чтобы мысль или фантазия как-нибудь не исказили данных восприятия.
В примитивном
виде, теорию зеркального отражения сформулировал еще Демокрит. Он считал, что
от предметов отделяются их тончайшие материальные копии – т. н. эйдолы,
которые затем запечатлеваются в нашем мозгу. В XVIII в. Д. Дидро
сравнивал человека с фортепиано, по клавишам которого ударяют внешние
впечатления, и которое иногда само ударяет по своим клавишам. Это представление
более сложное, однако и в нем сохраняется та же плоская, механическая трактовка
процесса познания.
Для постижения
сути вещей такого поверхностного отражения недостаточно. К тому же, с этой
позиции нельзя объяснить, каким образом материально ограниченный мозг человека
мог бы отразить беспредельное богатство мироздания. И каким образом из
ощущений, преломляющих свойства предметов через нашу особенную природу, мы
могли бы получить правильные, объективные представления об этих предметах? Поэтому
сторонники метафизического материализма тоже нередко склоняются к агностицизму.
Так, согласно
Ж. Ламетри, «сущность души человека и животных есть и всегда будет столь
же неизвестной, как и сущность материи и тел». По мнению К. Гельвеция, мы
должны «идти вместе с наблюдением, остановиться в тот момент, когда оно нас
оставляет, и иметь смелость не знать того, что знать еще невозможно». А Ж. Робине
писал: «Мы, по нашей природе, не способны познать то, что составляет сущность
предмета… Познание сущности вне наших сил». Подобным образом высказывались
также П. Гольбах и другие представители школы Французского материализма XVIII в.
Само понятие
агностицизма ввел в философию (в
Мы уже частично отмечали,
и здесь напомним, что в
Особую позицию в
теории познания занимает антропологический
материализм, восходящий к Л. Фейербаху. По мнению его представителей,
человек есть универсальное чувственное существо, а наш мозг в свернутом виде
содержит все богатство природы. Тем самым проблема познаваемости мира решается,
якобы, без признания идеальности мысли. В отечественной философии XX в. такие
воззрения отстаивал, напр., проф. В.В. Орлов из Перми. Но многочисленные факты
убедительно говорят об ограниченности чувственных способностей человека,
поэтому данная концепция встречается нечасто.
С точки зрения диалектического материализма, субъектом
познания является социальный индивид,
способности которого обусловлены не только природой, но и культурным наследием.
Объектом познания выступает сама действительность, но с учетом ее практического
преобразования, вскрывающего глубинные свойства вещей. Сущность познания данное учение видит в творческом отражении действительности.
Это значит, что впечатления и понятия связываются и развиваются в нашей психике
по тем же законам диалектики, как и сами явления. Предпосылкой к этому является
объективный и сущностный характер отражения мира посредством знаков второй сигнальной
системы. Иначе подобный творческий процесс был бы невозможен: на продуктах
познания оставался бы неустранимый отпечаток нашей особенной чувственной природы.
А при условии идеальности
сознания, если исходные «отпечатки» изучаемых вещей достаточно верны, то в
результате получается новое знание, которое соответствует логике бытия самих
познаваемых вещей. При этом наш мозг использует механизмы опережающего отражения,
развившиеся в результате биологической эволюции организмов и культурной эволюции
человека. Современная психология доказала, что человек лишь тогда действительно
познаёт предмет, когда оперирует с ним. Диалектический материализм тоже
настаивает на активном характере познания. Именно практику он считает важнейшим
источником наших знаний о мире.
Порой, однако,
диалектическому материализму приписывают понимание субъекта познания как
общества в целом, а объекта познания – как самóй практики. Таких воззрений
придерживались некоторые представители советского официального марксизма. По
существу, это точка зрения субъективного идеализма, в его коллективистской разновидности.
Сам здравый смысл говорит нам, что общество не может быть самостоятельным
субъектом познания, т. к. не имеет собственного органа мышления:
действительно мыслят только индивиды!
С точки зрения
диалектики, практика действительно является основой
человеческого познания. «Что касается мышления, то его существеннейшей и
ближайшей основой является именно изменение природы человеком, а не одна
природа как таковая», – писал Ф. Энгельс. Практика является также главной целью познания; но в самом процессе познания она – только средство выявления объективной природы
вещей, как они существуют независимо от субъекта, в т. ч. – и от его
практики. Лишь при этом условии сама практика может быть успешной, а субъективные
иллюзии ведут ее к провалу.
10.2. УРОВНИ И ФОРМЫ ПОЗНАНИЯ
Двум сигнальным
системам человеческой психики соответствуют два уровня познания: чувственный, он же сенсорный (от лат. sens – чувство) и понятийный, он же логический или
рациональный. Мы уже отмечали, что обозначение второго уровня как
рационального неудачно, т. к. ratio,
т. е. рассудок, есть лишь одна из форм понятийного мышления. Приходится
мириться с традиционным употреблением этого слова, но не советуем доверять его словарному
значению.
На каждом из двух
уровней можно выделить по четыре формы, они же – ступени познания. Чувственное
познание начинается с ощущения. Так называют
психическое отражение отдельных свойств объекта: зеленое, сладкое, громкое,
горячее и т. д. Иногда здесь вместо слова «свойство» подставляют «качество»; но
это может привести к путанице, т. к. качество есть целостная характеристика
предмета (см. п. 5.1). Ощущения могут отражать и состояние частей организма,
напр. – ощущение зуда на участке кожи, ощущения зубной боли, тяжести в желудке и
т. д.
Вторая ступень
чувственного познания – восприятие.
Это совокупность взаимно связанных ощущений, отражающая какой-то фрагмент
действительности в данный момент времени. Например, ощущения длинного,
высокого, твердого, белого и плоского могут складываться в восприятие
побеленной стены. Восприятия могут порождаться и самой нервной системой, либо в
ее нездоровом состоянии, либо – под действием усталости или внушения: это
галлюцинации (лат. hallucinatio –
бред, видение). Целостные восприятия особенных состояний собственного тела или
своей психики называют эмоциями (франц. emotion
– волнение): напр., переживания состояний бодрости или усталости, восторга или подавленности,
радости, горя, скуки, тревоги, влюбленности или гнева, и т. д.
Третья форма
чувственного познания – представление,
т. е. воспроизведение восприятий в психике посредством памяти. Ощущения и
восприятия всегда носят частный характер, а представления уже допускают обобщения
разной степени. Мы можем представить себе конкретный письменный стол, включая
его размеры, цвет, особенные детали и повреждения; но можем представить и письменный
стол вообще, и даже – стол как таковой, в виде схемы сочетания столешницы с
подставками. Хорошо знакомого нам человека мы узнаем в любой ситуации, в любом его
настроении и в любой одежде, потому что характерные черты его облика и
поведения уже запечатлелись в нашей памяти.
Четвертой формой
чувственного познания является воображение
(фантазия). Это создание новых представлений из элементов прежних представлений
и восприятий. В деятельности воображения
также есть моменты обобщения. Поэтому третья и четвертая формы чувственного
познания считаются формами образного, ассоциативного
мышления. Тут порождается нечто иное,
хотя, напомним, еще только на базе первой сигнальной системы.
Иногда
ограниченность воображения усматривают в том, что оно лишь комбинирует ранее
известные признаки, не создавая, якобы, ничего принципиально нового. Например,
кентавр – это только воображаемое соединение человеческого торса с туловищем
коня, и т. д. Но творчество на всех уровнях осуществляется именно через
синтез ранее бывших элементов: ведь из ничего получается только ничто. Но комбинация
известного чревата диалектическим синтезом, т. е. – появлением, при известных
условиях, чего-то качественно нового.
Действительная
ограниченность воображения состоит в том, что в нем творчество проявляется
только на уровне системы чувственных сигналов, т. е. – в поверхностной сфере
«феноменов». А когда воображение соединяется с понятийным творчеством, протекающим
в сфере постижения сущности вещей, результат обретает необходимую глубину.
Примером могут быть научно-художественные романы Жюля Верна, многое предсказавшие
в техническом прогрессе человечества.
Время от времени
появляются сообщения об «открытии» у животных, включая низших, способностей к
абстрактному мышлению, якобы, подобного человеческому. Например – умение муравьев
реагировать на одинаковый цвет или одинаковые фигуры в изменяющейся ситуации. С
научной точки зрения, ничего неожиданного в этом нет. Анализ впечатлений
доступен почти всякому организму, кроме простейших, а при наличии центральной нервной
системы животное способно оперировать восприятиями и представлениями, использовать
воображение. «Мышление» животных вполне может быть абстрактным, ибо всякое ощущение уже есть абстракция, отражающая какие-то
свойства предметов. Но такое мышление еще далеко не является понятийным, как мышление человеческое.
Первая и «узловая»
форма логического или понятийного познания – именно само понятие. Не вдаваясь в (обусловленные политической идеологией) дискуссии
по этому вопросу, мы определяем понятие как условный речевой знак для
обобщенного отражения предметов, явлений или их признаков. Как правило, это
отдельное слово или группа слов. Вторая форма логического познания – высказывание. Это всякое осмысленное
соединение понятий (слов), не сводимое к новому понятию. Высказывание может выражаться любым законченным предложением, если в
таковом есть смысловая связь.
Например «пойдем
домой» – высказывание. «Сейчас на Земле день или ночь?» по форме тоже высказывание,
хотя лишено смысла из-за фактической ошибки (время суток разное в разных областях
Земли). А вот «вчера утром» или «кошачий глаз» – это не высказывания, а понятия,
составленные из двух других понятий. Они не составляют законченных предложений, хотя являются синтагмами (греч. syntagma – вместе построенное). Сочетания слов типа «Приглашаем на» или
«Европа плюс» – не высказывания и не понятия, т. к. их элементы не
образуют законченных предложений и не
имеют смысловой связи. Это даже не синтагмы, т. к. не имеют собственного смысла.
Тем не менее, такие конструкции могут использоваться как имена собственные, для
коих смысл не обязателен. В частности, «Европа плюс» – название известной российской
сети вещания.
Третья форма
понятийного познания – суждение. Это
такое высказывание, которое что-то утверждает либо отрицает, и поэтому может
оцениваться как истинное или ложное. Суждение обычно выражается в законченном повествовательном
предложении. «Россия – социалистическая страна» есть суждение, хотя в данный
момент ложное; а «Сделаем Россию богатой!» или «Когда Россия станет богатой
страной?» – не суждения, хотя осмысленные высказывания. Аристотель пишет:
«молитва, например, это речь, но она ни верна, ни ложна». Действительно:
молитва – это просьба, а не повествование. Но вопрос и восклицание могут быть и риторическими, напр. – фраза «Кто не
знает имени Шекспира», со знаком “?” либо со знаком “!” на конце. Такие
предложения фактически выступают как
суждения, утверждающие, что имя В. Шекспира широко известно.
В то же время,
не все повествовательные предложения являются суждениями в указанном смысле
слова. «Луна умножает четырехугольно», «Серое выше кислого» и т. п. –
повествовательные предложения, но не суждения, и даже не высказывания,
т. к. не имеют смысла. Многие повествовательные предложения выражают не
общезначимый смысл, а оценочно-вкусовые и иные субъективные предпочтения,
индивидуальные или групповые, напр.: «Музыка Вивальди всегда прекрасна», «Ислам
– единственная правильная религия». Другие повествовательные предложения
выражают отношения долженствования, призывы или лозунги, тоже субъективные по
характеру: «Мы не можем ждать милостей от природы», «Все люди должны уважать
друг друга» и т. д.
Относительно таких
высказываний нельзя установить их объективную истинность или ложность. В логике
они называются сомнительными
суждениями, в отличие от строгих
суждений. Сомнительны и высказывания о будущем, напр. «Сегодня к вечеру пойдет
снег». Через такие высказывания нельзя строить доказательство, хотя формально
они выглядят как суждения. Определения понятий
участвуют в доказательствах, но их тоже не всегда можно квалифицировать как
объективно истинные или ложные. Особенно – т. н. номинальные определения,
т. е. определения терминов, напр. «кварк – это составная часть адронов и
мезонов». Ведь можно было назвать такую часть и не кварком, и само слово
«кварк» заимствовано из художественного текста, в котором оно выступало как
бессмысленное.
Кроме того, слово суждение порой употребляется в смысле
умственного или речевого акта, т. е. рассуждения,
а также – в смысле мнения о какой-то проблеме; в этих случаях оно прямо
указывает на возможность сомнений. Тут нет ничего особенного, ведь почти все
слова естественного языка не однозначны. Напомним еще раз, что наука имеет дело
не со словами, а с терминами. Неклассическая логика (многозначная, вероятностная
и т. п.) пытается отразить, наряду со строгими, также сомнительные,
неоднозначные или разносмысловые суждения, однако общезначимых результатов в
этой сфере немного.
Но нельзя думать, что
только строгие суждения полезны в науке и в жизни. Сомнительные суждения, а
также вопросительные и побудительные предложения играют немалую роль в познании
и в практике. С одной стороны, на них в существенной степени строятся идеологические
системы и управление в обществе. С другой стороны, развитие науки происходит нередко
через сомнительные суждения в форме смутных догадок, не полностью ясных утверждений
или гипотез. Но в зрелой теории такие суждения устраняются.
Четвертая форма
понятийного познания – умозаключение.
Так называется логическая связь суждений, порождающая новые суждения.
Умозаключение осуществляется, как правило, посредством общих элементов,
имеющихся в исходных суждениях. Например, из суждений «Все лошади четвероноги»
и «Иноходец – лошадь», через общий термин «лошадь», вытекает заключение
«Иноходец имеет четыре ноги». А из суждений «Красноярск восточнее Новосибирска»
и «Иркутск восточнее Красноярска», через общее для них имя «Красноярск», выводится
заключение «Иркутск восточнее Новосибирска». Подробнее формы понятийного
мышления изучаются в формальной логике, а формы чувственного познания – в
психологии.
В истории мысли
XVII–XVIII века отмечены напряженной борьбой двух направлений – эмпиризма или
сенсуализма с одной стороны, (Т. Гоббс, Д. Локк и др.) и рационализма
с другой стороны (Р. Декарт, Б. Спиноза и др.) Каждое из них
абсолютизировало один из рассмотренных уровней познания, соответственно –
чувственный или логический. Встречалась подобная абсолютизация и в учениях
других эпох. Это всегда признак метафизической односторонности мышления.
С точки зрения
диалектики, мир не может быть познан только мышлением, исходящим из общих
принципов. Ведь формы бытия материи бесконечно многообразны; поэтому специфика
каждого рода вещей должна сначала отразиться в ощущениях. В то же время, сущность
вещей может быть постигнута только посредством логического мышления. Таким
образом, чувственное восприятие и понятийное мышление одинаково необходимы для
познания мира человеком, и должны выступать в единстве.
10.3.
ПОЗНАВАТЕЛЬНЫЕ СПОСОБНОСТИ ЧЕЛОВЕКА
Познавательные
способности также делятся в соответствии с двумя сигнальными системами нашей
психики, на способности чувственные и
логические. Первые из них подробно
изучает психология; но и тут есть важный философский момент: это проблема связи
ощущения со свойствами предмета. Еще в античную эпоху ее сформулировали в виде
загадки: пахнет ли роза, когда ее никто не нюхает?.. Споры по этой проблеме
оживились в Новое время, в связи с обострившейся борьбой философских
направлений.
Утвердительный,
без оговорок, ответ на данный вопрос равносилен признанию, что свойства предметов
даны нам в ощущении такими, как они есть в реальности. И – наоборот: на самом
деле существуют, якобы, синее, сладкое и т. д., в т. ч. и запах
розы. Такая точка зрения называется наивный
реализм в теории познания. Ее противники резонно возражают, что запах – это
наше ощущение, а не что-то объективное. Ощущается ли предмет, когда его никто
не ощущает?.. Напрашивается отрицательный ответ. Но если при нем тоже не
сделать оговорок, придем к т. н. теории
символов (иероглифов). Она утверждает,
что ощущения есть только условные знаки, никак не связанные с природой обозначаемых
ими свойств.
На точке зрения
наивного реализма стоят обычно метафизические материалисты, из отечественных, напр.,
Н. Г. Чернышевский. Но порой к той же позиции примыкали идеалисты, напр.
русский философ Н.О. Лосский. Теорию символов обычно исповедуют субъективные
идеалисты; но разделял ее и русский марксист Г.В. Плеханов, хотя скорее по
недоразумению. В XIX в. это учение активно отстаивал известный физик
Г. Гельмгольц; он и ввел термин «теория иероглифов». По его мнению,
ощущения не отражают действительность, но только обеспечивают наше к ней приспособление, – для чего, и впрямь, не
обязательно соответствие ощущений и восприятий объективным свойствам предметов.
В XVII в.
Р. Бойль и Д. Локк предлагали разделить первичные и вторичные «качества»
(правильней было бы сказать свойства)
реальных предметов. Первые мы якобы воспринимаем такими, каковы они в самой
реальности, вторые-де сводятся к субъективным переживаниям. К первичным
«качествам» относили свойства геометрического и механического характера:
фигура, протяженность, сцепление, положение, величина, тяжесть и т. д.; к
вторичным – вкус, запах, цвет и т. д. Но это учение отражало ограниченное
развитие науки, не выдержала философской критики (особенно активно критиковал
его Д. Беркли) и проверки временем. Так, в XIX в. было установлено, что
различия в цветовых ощущениях тоже имеют объективную основу: разную частоту
электромагнитных волн, воспринимаемых глазом.
Но в том же
столетии теория символов нашла, казалось бы, солидную научную поддержку. Видный
немецкий физиолог Иоганн Мюллер открыл т. н. закон специфической
энергии органов чувств, иначе – психофизический парадокс. Согласно этому
закону, тип ощущений зависит не от характера воздействия, а от воспринимающего
участка центральной нервной системы. Раздражение зрительного нерва любым
способом, напр. кислотой, вызывает световые ощущения, а не, допустим, чувство
кислого вкуса. Отсюда Мюллер заключил, что ощущения имеют своим источником не
свойства вещей, а свойства нервной системы. Но фактически он доказал только
специализацию частей нервной системы, что не исключает связи ощущений со свойствами
объекта.
Еще Демокрит и
Аристотель отмечали, что ощущение рождается во взаимодействии объекта и субъекта. Без этого, писал Аристотель,
соль является соленой и роза пахнет не в действительности, а только в возможности. По существу, такая
позиция выражает концепцию диалектики. Но сознательно
диалектико-материалистическую теорию в данном вопросе впервые сформулировал
В.И. Ленин, в книге «Материализм и эмпириокритицизм» (1909).
Согласно этой концепции,
объективные свойства раздражителя преломляются через психику человека или
животного, меняя свой вид и свою природу. Тем не менее, результат (ощущение)
сохраняет причинную связь со свойствами раздражителя, поскольку иной раздражитель
вызывает иные ощущения. Запах розы – только ощущение, но ему соответствует объективный
раздражитель – летучие компоненты розового масла. Зеленый и красный цвета
существуют только как ощущения, однако каждому из них соответствует
определенная длина электромагнитной волны.
Правда, сам
Ленин ошибочно истолковал ощущение как «иконическое», т. е. – картинное, образное отражение действительности. На
самом деле «иконичны» восприятие и представление, а ощущение – только знак, и в данном отношении «теория
иероглифов» права. Однако знак этот не
условный, как в случае речевого обозначения (и как утверждает «теория иероглифов»).
Его форма зависит от воспринимаемого свойства, хотя и преломлена через природу
психики. А т. к. разные раздражители вызывают, как правило, разные ощущения,
то и структура восприятия, состоящего
из набора ощущений, как правило, адекватно отражает структуру познаваемого
предмета. Исключения из этого правила могут порождать ошибки, но их наука
призвана изживать.
А модальность отдельных ощущений (т. н. квалиа,
от лат. qualia – свойства, качества),
вне их соотношения в структуре восприятия, не играет познавательной роли. С
позиций физиологии это доказал еще в XIX в. русский ученый И.М. Сеченов.
Даже если два человека по-разному переживают ощущения красного и зеленого,
переходить улицу они будут на один сигнал светофора. Можно заключить: хотя отражение действительности в психике
начинается с ощущений, познание предметного мира живыми
существами начинается с восприятий. А
собственно человеческое, сущностное познание начинается, конечно же, с понятия. К нему привязаны все логические способности познания.
Мы уже отмечали,
что есть два типа понятийного мышления: рассудок
и разум. В свое время И. Кант,
исследуя познавательные способности человека, усомнился в силе разума. Одна из
причин этого – смешение им понятий разума и рассудка: сам «чистый разум» в учении
Канта понимается как априорный,
т. е. доопытный рассудок (можно сказать, рассудок неопытный). Напомним,
что рассудок следует формальной логике, а разум – логике диалектической.
Поэтому рассудок, в лучшем случае, фиксирует противоположности в предмете. Разум
же представляет единство противоположностей как творческое противоречие, в котором
заключен источник развития мысли. Именно разрешение этого противоречия приводит
к появлению новых понятий и концепций.
Например,
механистический рассудок классической физики только фиксировал противоречие
между механикой и электродинамикой, а разум, в лице А. Эйнштейна, развил
из этого противоречия новую механику и новую теорию тяготения. Показательно,
что Эйнштейн сделал постулатами специальной теории относительности именно те
положения, в которых выражалось указанное противоречие. А именно: из механики
он взял принцип относительности скоростей движения тел к системе отсчета, из
электродинамики – противоположный ему вывод, о постоянстве скорости света во
всех инерциальных системах отсчета.
Рассудок
действует в познании только путем дискурсии [1]. Лат. discursus означает рассуждение, довод, аргумент; дискурсивное мышление
проходит все ступеньки от известного к неизвестному. Примером может быть
решение школьных математических задач по известным алгоритмам, или выяснение
отсутствия данного человека в здании путем осмотра всех комнат, и т. д. В
науке дискурсия зачастую связана с формализацией, и разделяет с ней ту
ограниченность, что не может совершить качественный скачок в развитии знания. Разум
же преодолевает эту ограниченность, используя интуицию (от лат. intueor
– пристально смотрю), она же озарение или инсайт (англ. insight – проницательность).
Интуиция – это способность
к прямому усмотрению истины без ее последовательного обоснования, логического
или опытного. Мистики выдают интуицию за чудо. С точки зрения диалектики, это
просто нерассудочная форма творческого отражения действительности. Ведь, с
одной стороны, мышление совершается по объективным законам диалектики, и
контроль рассудка не обязателен для протекания этого процесса. С другой
стороны, контроль рассудка над творческим мышлением вообще не может быть
полным, т. к. в рассудке заведомо отсутствуют средства выхода за пределы
известных постулатов.
Нередко интуицию
представляют как продукт только чувственно-образного, «правополушарного»
мышления. Но тогда непонятно, как научный инсайт порождает новые понятийные структуры. В своей автобиографии
А. Эйнштейн писал: «Что значит, в сущности, думать?
Когда при восприятии ощущений, идущих от органов чувств, в воображении
всплывают картины-воспоминания, то это ещё не значит думать… Мне кажется, что переход от свободных ассоциаций или мечтаний к мышлению характеризуется той,
более или менее доминирующей, ролью, какую играет при этом понятие. Само по себе не представляется необходимым, чтобы понятие
соединялось с символом, действующим на органы чувств и воспроизводимым (со словом);
но если это имеет место, то мысль может быть сообщена другому лицу».
В самом деле,
интуиция «работает» как на уровне чувственно-образных, так и на уровне
понятийных конструкций. И действительно, понятийные конструкции сначала предстают
здесь не в виде сцепления слов, а в виде взаимодействия идеальных смыслов. Сверхрассудочность
и (в первый момент) «бессловесность» данного акта демонстрируют идеальную природу
понятийного мышления. – Но мы не думаем принизить этим роль рассудка в
познании. Интуиция позволяет преодолеть качественные барьеры в развитии знания,
но сама по себе дает только отрывочное знание. Не включенное в систему логического
вывода, оно может использоваться лишь в ограниченных пределах.
Поэтому ученые,
открывшие в озарении новую истину, стремятся построить и новую систему
рассудочного, дискурсивного, именно словесного вывода, которая могла бы
логически связать вновь открытое и прежнее знание. Так, в релятивистской и
квантовой механике математически выводятся все результаты классической физики
для обычных условий ее применения. По верному замечанию А. Пуанкаре,
интуиция – метод открытия, а (дискурсивная) логика – метод доказательства,
без коего никакое открытие не будет полностью признано в науке.
Конечно, ценные
откровения в науке на падают с неба. Они становятся, как правило, плодом
упорного изучения феноменов, включая настойчивые попытки их дискурсивного
осмысления. Свою периодическую систему элементов Д. И. Менделеев увидел во сне, но до
этого он в течение лет каждую свободную минуту раскладывал пасьянс из
специальных карт с обозначением свойств химических элементов, стремясь достичь
их системной упорядоченности. Также во сне Т. Эдисон увидел электролампу,
К. Гаусс – закон индукции, Н. Бор – модель атома, А. Эйнштейн – взаимосвязь
пространства и времени, А. Флеминг – формулу пенициллина. Нет сомнений,
что эти вещие сны приснились им не случайно. И не случайно эти откровения являлись
в моменты расслабления рассудка, открывающие простор для интуиции.
Таким
образом, только все познавательные способности совместно обеспечивают
постижение научной истины, понятие которой мы рассматриваем далее.
10.4. ПОНЯТИЕ ИСТИНЫ
Понятие истины
противостоит понятиям ошибки, заблуждения (систематическая добросовестная
ошибка) и лжи (сознательное искажение истины). В русском языке слово истина восходит к корню «есть», в смысле реального существования
предмета. Говорить истину – значит утверждать то, что есть, описывать предмет
таким, каков он на самом деле. Так же, по сути, определял истину Аристотель: как
«соответствие знания предмету». Такую
теорию истины порой называют корреспондентской,
от лат. corespondere – соответствовать. Однако понятие соответствия используют и другие концепции
истины, меняя только предмет соответствия. Поэтому, на наш взгляд, концепцию
Аристотеля правильней называть гносеологической
(познавательной) теорией истины.
В ней Аристотель проявил
себя как добросовестный ученый, но, строго говоря, отклонился от своей философской
позиции. Его единомышленники, объективные
идеалисты, обычно придерживаются т. н. онтологической теории истины. Согласно ей, высшая истина совпадает
с абсолютным духом: ведь он и есть та мысль,
в соответствии с которой сотворен весь мир. Еще в иудейском Ветхом завете
сказано «А Господь Бог есть истина» (Иеремия 10:10). По евангелиям, сам Иисус
Христос говорил: «Я есмь путь и истина и жизнь…» (Ин. 14:6). То есть, бог есть и
мысль, и действительность, сотворенная по этой мысли, и вместе с тем –
руководитель человека на его жизненном пути.
Поясняя это положение,
христианский мыслитель XII в. Пьер Абеляр писал: «Не человек стремится овладеть
истиной, но истина стремится овладеть человеком», под истиной имея в виду бога.
А в следующем столетии Фома Аквинский прямо утверждал: «Бог – сама истина». То
же находим в православной традиции, сохранившейся до наших дней. «Истина есть
не то, что мы познаём, а Тот, Кто познаёт нас», – формулирует, в частности,
современный российский священник Яков Кротов.
Аристотеля как
ученого волновала истинность нашего знания о предметах. Но в онтологической концепции
она определяется, наоборот, как соответствие
(!) предмета его идее, в которой
запечатлен замысел вселенского духа. В XIX в. идеалист Гегель заявлял:
«Если понятие не соответствует предмету, то тем хуже для предмета». Позднее примерно
так же высказывались русские религиозные философы В.С. Соловьёв и
Н.А. Бердяев. А видный французский религиозный философ XX в. Жак
Маритен прямо определял истину как «соответствие вещи интеллекту». Здесь трезвая
теория Аристотеля как бы перевертывается с ног на голову. Истина понимается не
как правдивое мышление, а как мышление
праведное, отвечающее некоторым долженствованиям.
Выражая ту же идею
иными словами, русский философ В.Д. Кудрявцев-Платонов писал в 1905 г.:
«Истина есть согласие идеальной и феноменальной сторон предмета, совпадение
того, чем должен быть предмет, с тем, что он есть или бывает». Но здравый смысл
и наука стремятся не смешивать, а различать понятия, даже если они в чем-то
близки или пересекаются по объему. В том числе, – понятия правильности и
праведности, истины и идеала. Поэтому ни в решении повседневных проблем, ни в
криминальном расследовании, ни в естествознании, вообще ни в какой сфере
трезвого знания, онтологическая теория истины никак не используется и даже не
упоминается.
Субъективные
идеалисты тоже трактуют истину как соответствие,
но другое: соответствие наших представлений и понятий нашим же ощущениям; ведь
для них реальность и есть совокупность наших ощущений. С этой точки зрения,
главная задача познания – не допустить искажения ощущений в процессе их
мыслительной обработки. С такой позиции, в первые десятилетия XX в. Э. Мах
выдвинул принцип экономии мышления, а Э. Гуссерль – т. н. принцип
феноменологической редукции. Оба принципа требуют именно очистки восприятия от
всего, что не содержится в самих ощущениях, что, напр., привнесено обобщающей
мыслью, или «предвзято» из традиций ментальной культуры. В частности, Гуссерль требовал
не допускать и гипотезы, будто за восприятиями есть какие-то объективные
реалии.
Однако научное
обобщение никогда не сводится к простой сумме восприятий, поэтому в науке обойтись
без мышления невозможно. Представители философии прагматизма (Д. Дьюи, У. Джеймс и др.), тоже
субъективисты, «решили» эту проблему, приравняв все научные обобщения к
субъективно удобным фикциям (вымыслам). Тот же Джеймс определял истину как
то, во что нам лучше верить в данной ситуации. Фактически вторил ему авторитетный
(недавно умерший) американский философ Р. Рорти: «истина – это скорее то,
во что для нас вернее верить, нежели точное изображение реальности».
Очевидно, что в
этой теории понятие истины подменяется
понятиями удобства или полезности. Напомним, что в онтологической теории истины
оно подменяется понятием идеала. И вновь: наука не может согласиться с такой
мешаниной понятий. А в житейском плане
подмена истины полезностью издавна известна и критически осмыслена. «Я
предпочитаю, – писал, напр., И.В. Гёте, – вредную истину полезной ошибке,
истина сама исцеляет зло, которое причинила».
У прагматистской теории истины были как предшественники, начиная от
софистов и пирроников, так и преемники, напр. – махисты и современные
постмодернисты. «Познание, – писал Э. Мах, – есть биологически полезное
психическое переживание». А в постмодернистской идеологии само понятие «истина»
воспринимается как анахронизм, а порой даже как политическая провокация, как
признак, якобы, деспотических устремлений разума. Хорошо известны и
практические последствия релятивистской теории истины. В частности, основой
учения ассасинов, средневековой исламской секты наркоманов и политических убийц,
были слова их лидера Хасана ибн Саббаха: «Ничто не истинно, все разрешено». Сегодня
подобное постмодернистское учение стало одной из идейных основ террора,
развязанного США и странами НАТО против всего остального мира.
Как видим,
философы-идеалисты так или иначе отступают от аристотелевской теории истины,
используя из нее только понятие соответствия. Материалисты всегда остаются на почве этой теории, и трактуют истинное
знание как адекватное отражение объективно существующих явлений. А
диалектический материализм дополнительно вводит понятие объективной истины. В кратком определении В.И. Ленина, это такое содержание нашего знания, которое не
зависит от субъекта, ни от человека,
ни от человечества. Следовательно, зависит только от самого познаваемого
предмета. Данное определение не отменяет, но проясняет и завершает
гносеологическую теорию истины Аристотеля.
Сам Аристотель не
разъяснял сущность соответствия знания предмету, а только пояснял его, повторяя
то же другими словами. «Истинно, – писал он, – называть существующее
существующим, а несуществующее – несуществующим», и т. д. Видимо, как
идеалист, он не смел настаивать на независимости знания от всякого субъекта. Метафизический
материализм тоже не мог выработать идею объективной истины. Ведь он считает,
что сознание материально, а значит, наше знание о мире должно нести на себе
неустранимый отпечаток материальных свойств нашего мозга; следовательно, оно не
может быть вполне объективным. Но А. Эйнштейн писал: «Я не могу доказать, что
научную истину следует считать истиной, справедливой независимо от
человечества, но в этом я твердо убежден». А Ленин мог и доказать, поскольку
выступал с позиций диалектического материализма, признающего идеальность сознания.
Важно подчеркнуть, что в рассматриваемом определении Ленина сказано о его
независимости знания от субъекта именно со стороны содержания, а не по форме выражения этого знания (что тоже не представлено
у Аристотеля). И Ф. Энгельс не случайно писал, раньше Ленина: «Чем свободнее
суждение человека по определенному вопросу, с тем большей необходимостью
определяется содержание этого
суждения» (курсив мой. – В. С.) А форма
человеческого знания как раз предельно субъективна: это система условных
речевых знаков. Только это позволяет строить мыслительные конструкции, которые
отражают предмет как он есть, независимо от природы нашего мозга.
10.5. Проблема
абсолютной истины
Под абсолютной истиной понимается совершенно полное знание о предмете.
Такое знание должно сохранять свою правильность на все времена, т. е. должно
быть также вечной истиной. «Просто»
вечных истин много, напр., что Земля не
плоская; что она и другие планеты нашей системы обращаются вокруг Солнца и вокруг
своей оси; что квадратные уравнения всегда имеют решение, и т. д. Но
все эти суждения отражают лишь некоторые предметы или ситуации, и только с
некоторых сторон. То есть, это истины частные, а потому не абсолютные. Кроме
того, все конкретные предметы изменчивы, следовательно, о них не может быть
вечно неизменных суждений. Поэтому на роль абсолютных истин всерьез претендуют
только постулаты знания, т. е. –
его наиболее общие положения.
По оценке этой претензии, выделяется
три философских позиции: догматизм, гносеологический релятивизм, и точка зрения
диалектики. Догматизм признаёт окончательные, неизменные
постулаты знания. К этой позиции тяготеют все метафизические доктрины, особенно
–религиозные. Само слово dogma (греч.
мнение, постановление) пришло в науку из богословия, где догмат понимается как
непогрешимая истина, которую запрещено оспаривать. А в метафизически мыслящем
естествознании XVII–XIX вв. догмами считались законы ньютоновой механики и
неразложимость атомов химических элементов.
Гносеологический релятивизм полагает,
наоборот, что все истины только относительны и преходящи. В том числе, в
периоды научных революций постулаты знания изменяются, якобы, без преемственности
к старому знанию. Внутри науки подобные воззрения провоцировались бурным ростом
знания, опровергавшим прежние догматы. Ведь новая физика, релятивистская и
квантовая, возникшая в начале XX в., была построена на принципиально иных
постулатах, чем физика классическая.
Крайности часто
сходятся, и догматическое требование абсолютной истины, при ее фактической
недостижимости, нередко приводило мыслителей к агностицизму. Б. Паскаль в
своей скептической оценке науки исходил именно из трактовки истины как
«беспримесной и безусловной», и абсолютно неизменной. «Ты меняешься, значит, ты
не истина, истина неизменна», – писал он. Аналогичных представлений
придерживались «новые пирроники» XVII в. – П. Гассенди и П. Бейль. «Что
истинно, то абсолютно истинно…», – писал в XX в. Э. Гуссерль. Найти такую
«безгрешную» истину в сфере трезвого познания они, конечно, не могли, и в
результате их всех постигло разочарование в науке.
В диалектическом взгляде на проблему абсолютной истины
можно выделить две стороны: динамическую и статическую. Первую из них выразил
Ф. Энгельс: наше знание в целом всегда относительно, но в своем развитии
приближается к абсолютной истине. Причем, приближается асимптотически, т. е. – никогда полностью не достигая
абсолютной истины. Второй аспект подчеркивал В.И. Ленин. Он указывал, что
человеческое знание, в целом всегда относительное, содержит исторически
возрастающую часть абсолютной истины, которая совпадает с истиной объективной.
Эти
диалектические воззрения подтверждаются развитием науки в последние столетия.
Осмысляя его, знаменитый датский физик Нильс Бор выдвинул т. н. принцип соответствия. Он гласит, что новая
научная теория может претендовать на истинность, только если она включает в
себя прежнюю теорию, как свой частный случай. Этот принцип тоже не абсолютен, но
вполне справедлив для зрелого состояния науки. Так, современные релятивистская
и квантовая механика включают в себя механику Ньютона, для случая сравнительно
небольших скоростей (много меньше скорости света) и относительно крупных
объектов (начиная с молекулы). Таким образом, преемственность знания глубока и
существенна, хотя не всегда очевидна.
Принцип Бора
является, по существу, диалектической концепцией роста зрелого научного знания.
Позднее американский методолог Т. Кун пытался противопоставить ему
релятивистский «принцип несравнимости», но эта надуманная теория не имела
успеха. Тем не менее, в современной политической идеологии по-прежнему наблюдается
смесь метафизической и релятивистской трактовок вопроса об абсолютной истине.
При этом господство во все большей степени переходит к трактовке
релятивистской, отражая кризисное «состояние постмодерна» в культуре
современного общества.
10.6. Спор о
критериях истины
Греч. kriterion означает средство для суждения,
здесь – о том, какие суждения можно признать истинными. Спор о критериях истины
восходит к античной науке, но особенно обострился в XVII–XVIII вв., в борьбе
между представителями двух односторонних метафизических теорий: эмпиризма и рационализма.
Первые (Т. Гоббс, Д. Локк и др.) считали высшим критерием истины
чувственный опыт, т. е. – совокупность ощущений, воспринимаемых нами от
исследуемого предмета. Рационалисты (Р. Декарт, Б. Спиноза и др.)
видели такой критерий в логической согласованности частей знания. В XX в.
неопозитивисты (Р. Карнап,
О. Нейрат и др.) назвали такую согласованность когеренцией, от лат cohaerentia
– сцепление, связь.
Оба
названных критерия играют определенную роль как в обыденном, так и в научном
познании. Если надо проверить сообщения о низкотемпературной сверхпроводимости,
достаточно понаблюдать за поведением соответствующих веществ в соответствующих
условиях. А если надо проверить правильность некой теоремы, достаточно сопоставить
ее с аксиомами данной теории. В то же время, оба критерия, эмпирический и
рационалистический, имеют общий недостаток: они не могут
проконтролировать самое важное в знании – его исходные постулаты. Ведь
постулаты, в силу их предельной общности, ниоткуда не выводятся, и недоступны проверке
чувствами.
Кроме
того, возведение любого из названных критериев в абсолют заводит проблему в
порочный круг. Еще античные скептики заметили, что проверка одних суждений
посредством других суждений несостоятельна, т. к. суждения-аргументы тоже
требуют проверки. А в XVIII в. Д. Юм указал на нелепость проверки
ощущений самими же ощущениями. Однако иного способа проверки он не видел, почему
и стал агностиком. Чтобы не оказаться в таком беличьем колесе, и рационалисты,
и их противники уповали на врожденное знание (Р. Декарт и др.) или сверхъестественную интуицию
(А. Бергсон и др.)
В
20–40-е гг. XX в. неопозитивисты
пытались соединить оба названных критерия в своей программе верификации (от ср.-век. лат. verificatio – подтверждение,
доказательство). Научная истина трактовалась в ней как результат логической
обработки протокольных суждений об опыте. При этом допускались только чисто
формальные операции, которые не должны ничего добавлять к содержанию опытного
знания. Это напоминает алгебраические операции типа группирования однородных
членов уравнения, приведения их к общему знаменателю, вынесения за скобки общих
сомножителей, и т. д. Но к середине XX в. крах программы верификации
стал очевидным даже для ее авторов. Оказалось, что ни одно научное утверждение
сколько-нибудь общего характера не верифицируется, включая и сам принцип
верификации.
Между тем, здравый
смысл издавна нащупывал выход из этих теоретических тупиков. Древняя латинская
пословица гласит «Успех подтверждает правильность планов» (Fortuna comprobat hominis consilium). Стара и английская пословица
«Проверка пудинга состоит в том, что его съедают». А научное решение данной
проблемы было выработано диалектической философией в XIX веке. Согласно ей,
высшим критерием истины является практика,
в смысле регулярного успеха преобразовательной деятельности, основанной на проверяемом
знании.
Эта идея
зародилась в работах И.Г. Фихте и Г. Гегеля, а в марксистской
теории познания она выдвигается на передний план. «Вопрос о том, обладает ли
человеческое мышление предметной истинностью, – вовсе не вопрос теории, а практический вопрос. В практике должен
доказать человек истинность, т. е. действительность и мощь,
посюсторонность своего мышления», – писал К. Маркс. По словам Гегеля,
практика «сочетает в себе достоинство всеобщности с достоинством
непосредственной действительности». «Всеобщность» тут означает, что в
преобразовании мира человек опирается на знание о сущности как общем начале
явлений; а «непосредственность» состоит в том, что получаемый результат
доступен чувственной проверке.
Например, при
разложении воды на водород и кислород (допустим, путем электролиза) мы исходим
из общего представления о сущности воды как о соединении двух газов (H2O);
а результат можно проверить на опыте с помощью химического анализа, или даже с
помощью спички. Таким образом, практика как бы совершает философское чудо: она позволяет чувственно проверять общее знание,
хотя общее чувствами не воспринимается. Следовательно, здесь работает также (эмпирический)
критерий опыта. Фактически работает здесь и (логический) критерий когеренции: ведь
само намерение разложить воду на газы сначала теоретически выводится из знания
о сущности воды, а результат логически согласуется с этим знанием.
Наконец, тут
работает и критерий общественного признания. Релятивисты и субъективные
идеалисты (Д. Беркли, а позднее – Э. Мах и Р. Авенариус) считают его высшим
критерием истины, т. к. не признают объективно общего или самой
объективной действительности. И сам по себе он применим в мире повседневной рутины,
да и в политике приходится учитывать мнение большинства. Но в научном исследовании
такой критерий (взятый сам по себе) совершенно непригоден, т. к. тут
сплошь да рядом опровергаются распространенные, широко признанные заблуждения.
Однако регулярная практика, напр. – по промышленному получению газов из воды, с
неодолимой силой утверждает одну и ту же истину в умах всех здравомыслящих людей.
В начале XX в. В.И.
Ленину довелось спорить с русскими махистами (А.А. Богдановым и др.), которые
утверждали, что истина есть только идеологическая форма организации социального
опыта. Примерно в те же годы выдающийся французский математик А. Пуанкаре
сформулировал т. н. теорию конвенциализма (от лат. conventio – соглашение). Согласно ей, научная истина есть плод
договоренности между учеными из соображений удобства. В частности, Пуанкаре
ссылался на якобы произвольный выбор между двумя типами геометрии пространства
– евклидовой и неевклидовой. Но этот пример оказался неудачным: вскоре (1915)
А. Эйнштейн установил, что геометрия пространства не выбирается произвольно, а
задается силами тяготения.
Однако
субъективистские воззрения на критерий истины были сильны и в научной
методологии середины XX в. Теорию конвенциализма поддерживали К. Айдукевич,
Р. Карнап, А. Грюнбаум и другие представители позитивизма и
постпозитивизма. Сходные взгляды выражали представители т. н. исторической
школы методологии науки – К. Поппер, Т. Кун, И. Лакатош и др.
Томас Кун риторически вопрошал: «Какой критерий может быть вернее, чем
решение научной группы?» Хотя он, как историк науки, не мог не знать, что в
спорных вопросах познания чаще всего ошибаются именно «группы», а правы
оказываются отдельные индивиды. По словам Г. Галилея, в вопросах истины мнение
одного бывает дороже мнения тысячи.
Именно практика
играет решающую роль и в опровержении агностицизма.
Ф. Энгельс писал: «Если мы можем доказать правильность нашего понимания данного
явления природы тем, что сами его производим… заставляем его к тому же служить
нашим целям, то кантовской неуловимой “вещи-в-себе” приходит конец». Развивая
эти идеи, В.И. Ленин сформулировал «три важных гносеологических вывода:
1) Существуют вещи независимо от нашего сознания, независимо от нашего
ощущения, вне нас… 2) Решительно никакой принципиальной разницы между
явлением и вещью-в-себе нет и быть не может. Различие есть просто между тем,
что познано и тем, что еще не познано... 3) В теории познания, как и во
всех других областях науки, следует рассуждать диалектически, т. е. не
предполагать готовым и неизменным наше знание, а разбирать, каким образом из
незнания является знание, каким образом неполное, неточное знание становится
более полным и более точным». И как бы резюмируя диалектическую теорию
познания, Ленин писал: «От живого созерцания к абстрактному мышлению и от него
к практике – таков диалектический путь познания истины, познания объективной
реальности».
Но сам же Ленин
указывал, что критерий практики «абсолютен» только в том смысле, что он может
обеспечить проверку знания любого вида, в т. ч. и любого уровня общности. Но
«этот критерий, – писал он, – тоже настолько “неопределенен”, чтобы не
позволять знаниям человека превратиться в “абсолют”...» Ведь наши возможности
проверить знания практикой всегда ограничиваются уровнем развития самой
практики. Например, геоцентрическая астрономия Птолемея не могла быть
опровергнута ограниченной практикой мореходов раннего средневековья, лишь кругосветное
плавание кораблей Ф. Магеллана вполне доказало ее несостоятельность. А
сегодня мы не можем вполне уверенно судить о процессах внутри звезд, т. к.
еще не умеем надежно воспроизводить термоядерные процессы.
Таким образом,
никакой критерий не является панацеей от заблуждений в познании. «В науке нет,
– писал К. Маркс, – широкой столбовой дороги, и только тот достигает ее
сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым
тропам». Но критерий практики – надежный маяк в нашем стремлении к истине.
Этот
критерий по-своему признают также сторонники прагматизма. Однако практику они понимают не как преобразование
реальности, а как приспособление
субъекта к среде, в целях житейского благополучия. Такой «практикой» (точнее – успешной
деятельностью) поверяется не
объективная истина, а субъективная полезность убеждений для некого приспособления.
Истина здесь отождествляется с пользой, в силу того, что устремления человека
сведены к приспособлению. Но, во-первых, человек также и преобразует мир.
Во-вторых, сама спутанность понятий (истины и пользы) ставит такую философию
вне науки.
Для религиозных
и других консервативных концепций характерно представление, что критерии истины
вообще не нужны. Ведь, согласно этим воззрениям, важнейшие для человека истины
бытия даны нам в божественном откровении или в культурной традиции, не подлежат
проверке и критике, и не нуждаются в критериях, помимо авторитета. В древней китайской
книге «Дао дэ цзин» читаем: «совершенномудрый знает не познавая»; «кто знает,
тот не доказывает, кто доказывает, тот не знает», и т. д. И по учению
С. Кьеркегора (философ-иррационалист, XIX в.) «экзистенциальную» (житейскую) истину не
познают, ее непосредственно переживают. В XX в. М. Хайдеггер, неприязненно
относившийся к науке, определял истину как открытость
мира и божества человеку. При этом он играл на значениях слова aleteia, которым по-гречески
обозначается истина, и которое буквально означает несокрытость. Трактовки истины как «несокрытости личностного бытия»
придерживается и современная церковь.
Но та сущностная
истина, познание которой необходимо для прогресса цивилизации, всегда скрыта
под поверхностью явлений. Еще древнегреческий поэт Ксенофан Колофонский писал:
Боги отнюдь не открыли смертным всего
изначально,
Но постепенно, ища, они лучшее
изобретают.
А Гераклит
называл символом науки колодец, ибо
природа, по его словам, любит прятаться в незримом месте. Да и в русском
языке слово «истина» перекликается
со словом «истец»: т. е., истина – как бы то, что надо еще поискать.
Именно так поступает наука, вырабатывая при этом специальные нормы, методы и
формы познания. Тут философия выступает уже в роли общей методологии познания.
Комментариев нет:
Отправить комментарий