ЗНАЧЕНИЕ, СМЫСЛ И ИСКУССТВЕННЫЙ ИНТЕЛЛЕКТ

Не часто я теперь заглядываю в свой блог, но вот соскучился по нему. Повод к новому посту – сообщить о моей недавно опубликованной статье. Она размещена в журнале Credo New» №2 за 2019 г. Как все мои публикации за последние лет 10, ее воспроизводит сайт «Интелрос» (см. http://www.intelros.ru/readroom/credo_new/k2-2019/38651-znachenie-smysl-i-iskusstvennyy-intellekt.html). Помещаю ее и в этом блоге, слегка доработав в литературном плане. Основной пафос статьи я когда-то выразил стихотворно: 

Значит, компьютер железный разумно не мыслит,

Хоть информацию он лучше нашего числит.

Движутся в нём электроны, протоны и свет,

Но идеального в этом движении нет.

Для идеального двойственность мысли нужна,

Творческий импульс в мышленьи рождает она,

А у машины система сигналов одна!

Только живое, открытое, неравновесное

Может родить нечто ранее неизвестное,

Может в прогрессе оно до идей дорасти;
Ну а компьютер пока не на этом пути.

ЗНАЧЕНИЕ, СМЫСЛ И ИСКУССТВЕННЫЙ ИНТЕЛЛЕКТ

Аннотация: Рассматривается вопрос о построении творческого искусственного интеллекта, в связи с анализом понятий значения и смысла, в их естественном понимании и в трактовке их в т.н. аналитической философии. Делается вывод, что полноценное творческое мышление осуществимо только через процессы спонтанной самоорганизации в живых организмах, через сущностное познание и преобразовательную практику.

Ключевые слова: значение, смысл, искусственный интеллект, сущность, практика, жизнь, самоорганизация.

Вопрос о понятиях значения и смысла давно привлекает внимание ученых и мыслителей, и особенно актуален он сейчас – в связи с развитием искусственного интеллекта (ИИ). Точнее говоря – в связи с теми ограничениями, на которые наталкивается это развитие. Еще Станислав Лем отмечал, что «значение» – «сущее бедствие» лингвистов, логиков, математиков и философов [1, с. 208]. И поныне в данной сфере идут напряженные дискуссии. Только журнал «Вопросы философии» за последние годы опубликовал несколько статей на эту тему. Среди них наиболее репрезентативна, на наш взгляд, статья Д.Э. Гаспарян [2], автор которой обнажает конфликт разных трактовок «смысла». Это, в терминах Гаспарян, трактовка «натуралистическая», когда смысл практически отождествляется со значением, и трактовка «трансцендентная» – т.н. метафизический смысл.

Как отмечается уже в аннотации указанной статьи, задача эмуляции ИИ «по большей части» ориентирована на отождествление смысла со значением, т.е. на первую трактовку смысла [2, с. 81]. В идейном плане той же трактовке следует т.н. аналитическая или лингвистическая философия. Вторая трактовка понятия смысла ближе к языку повседневной речи, к аппарату содержательных наук и классической философии. Близка она и к здравому смыслу, который воспринимает отождествление терминов в науке (здесь – значения и смысла) как явную нелепость. Поэтому мы предпочитаем именовать эту вторую трактовку традиционной или естественной, а не трансцендентной или метафизической (хотя не отрицаем в ней и такие моменты). И в ее выяснении учитываем указания естественного языка, – что еще Эпикур советовал делать при изучении любой философской проблемы.

Современный русский язык для нашей цели достаточно развит. А в нем слово «значение», применительно к знакам речи, ясно указывает на предмет внимания. В другом плане можно говорить о «значении», точнее – о значимости (важности, ценности и т.д.) для субъекта тех или иных фактов, событий, обстоятельств или воззрений. Но это разные термины, которые в науке не надо бы смешивать, как (скажем для образца) не следует смешивать в ней понятия веры и верования. А русское слово «смысл», в свою очередь, ясно указывает на мысль, которую мы имеем относительно выбранного предмета внимания. То же отмечает, напр., А.С. Кравец [см. 3, с. 228].

Правда, уже сам акт обозначения, т.е. – акт скрепления данного знака с осмысляемым предметом, есть некая мысль. Однако в русском естественном языке слово «смысл» обычно связывается с такой мыслью, которую нельзя свести к исходному и вообще к формальному обозначению предмета. В этом свете смысл предстает также как продукт не единичного акта, а поэтапного процесса мышления, стоящего за некой знаковой конструкцией. Опять-таки, можно говорить о «смысле» тех или иных фактов, событий, обстоятельств или воззрений, имея в виду качество их значимости в человеческой оценке. Но это уже другой термин, из другой сферы познания. Возможно, ему наиболее соответствует слово «роль»; но мы здесь не будем «отбивать хлеб» у языковедов.

Далее: почти любой пример употребления слова «смысл» в естественной речи показывает, что понятие смысла отражает углубление мысли в сущность предмета. Особенно явственна такая тенденция в научном сознании. Например, знак – слово «вода»; его исходное бытовое значение – необходимая для жизни жидкость без вкуса, цвета и запаха; а смысл этого знака в науке – H₂O в любых формах ее бытия. Или, знак – слово «молекула», его значение в классической теории – минимальная частица вещества, химический смысл – соединение ковалентной связью n атомов при n ≥ 1. Но научный характер первого обозначения уже придает этому слову более глубокий смысл, чем в словарном значении слова «молекула» – новолат. маленькая масса.

Отсюда видно, что смысл знаковых конструкций и есть их значение; но значение особенное – сущностное. Таким образом, различие между значением и смыслом относительно, причем граница между ними нежесткая, «скользящая». Если не учитывать сущностную окраску понятия смысла и статус смысла как продукта процессов осмысления, нельзя надежно отличить его от «просто» значения. По этой причине, в повседневной речи, обычно мало продуманной, слова «смысл» и «значение» часто употребляются как синонимы. С теми же обстоятельствами связаны трудности перевода данных слов на другие языки. Так, для русского «значение» нельзя подобрать английское слово, не содержащее сильный оттенок «смысла» или «важности» (значимости). С другой стороны, «смысл» в английской речи практически невозможно четко отделить от «значения».

Эта философская «непрожеванность» сыграла свою роль в распространении аналитической философии в англосаксонском мире. Впрочем, русские словари тут имеют свои недостатки. В знаменитом словаре В.И. Даля нет, увы, ни статьи «значение», ни статьи «смысл». В толковом словаре С.И. Ожегова «значение» определяется через «смысл» и не отделяется от ценности, а «смысл» вообще отсутствует в перечне поясняемых слов. В наших современных словарях синонимов, обычно, «денотат» считается синонимом обоих указанных слов, т.е. логически смысл и значение тоже четко не различаются. Как видим, обыденное употребление этих слов содержит предпосылки ошибочного смешения соответствующих терминов в науке.

Готтлоб Фреге, родоначальник нашей темы в аналитической философии, писал на немецком языке, где термины «смысл» (Sinn) и «значение» (Bedeutung) более четко разделены. Впрочем, и сам Фреге для термина «значение» порой употребляет слово Wert, означающее ценность (значимость). А символьная формализация мышления, над которой работал Фреге, дополнительно усугубляет трудности различения этих понятий. Ведь она абстрагируется от содержания познавательной ситуации и от учета истории познания предмета; а без этого отделение смысла от значения теряет твердую почву. Но формализация мышления играет серьезную роль в успехах машинного ИИ, и авторитет представителей этого «жанра» влияет на многих, порой сбивая их с толку в данном вопросе.

В частности, Д.Э. Гаспарян пишет: «В общем виде можно разделить смысл-сущность, смысл-цель и смысл-ценность [2, с. 85]. «В общем виде», с этим можно бы согласиться. Но, вопреки своему подразделению, в решениях Гаспарян сознательно идет за «аналитиками», в частности – за Л. Витгенштейном. Вслед за ним, она выделяет в понятии «метафизического смысла» главным образом «ценностный и отчасти целевой аспекты» [см. 2, с. 81, 85]. А к концу статьи приходит к выводу, что такой смысл «можно отнести к особым метафизическим интуициям или переживаниям человека, точное происхождение и механизм которых до конца не ясны. Общим принципом подобных интуиций является (якобы. – В.С.) то, что мы можем успешно ими пользоваться, но не можем дать им объяснение» [2, с. 91].

Действительно, Витгенштейн и многие его соратники, отчаявшись уловить смысл приемами аналитической философии, выдвигают на первый план не познавательный, а целевой и ценностный аспекты смысла. У них за этим актом стоит (ложная) вера в возможность полной формализации познавательного мышления; а внутри формализации «метафизический» смысл заведомо отсутствует. С другой стороны, эти авторы склонны отождествлять формализуемость мысли и ее рациональность, и поэтому стремятся вывести смысл в область чистой интуиции, за пределы разума. Гаспарян же поддается здесь влиянию модных «трендов», – и не она одна, конечно.

На самом деле, понятие «смысл-сущность» вбирает в себя все трактовки «смысла» (разумеется, кроме нелепых), и притом остается вполне рациональным. Ведь целеполагание как таковое, в отличие от биологической целесообразности, присуще только человеку. Оно нерасторжимо связано с сознательным преобразованием действительности, а последнее возможно только на основе ее сущностного познания. Зная, что сущность воды выражается формулой H₂O, можно из жидкости, коей гасят пожары, регулярно получать два газа, один из которых бурно горит, а второй – активно поддерживает горение. В свою очередь, высокую бытийную ценность (значимость) можно отличить от простой полезности только через углубление мысли в сущностную сферу. Только поэтому мы ставим следование моральным или иным принципам выше, чем «рациональное» преследование сиюминутных выгод.

Может быть, ввиду этого Жиль Делёз в книге «Логика смысла» рискнул заявить, что смысл де не имеет отношения к пользе, «поскольку он наделён бездейственным, бесстрастным, стерильным блеском» [4, с. 39]. Но тут Делёз явно злоупотребляет диалектикой, превращая ее в софистику. Конечно, смыслом как таковым нельзя вскопать огород; но именно сущностная осмысленность наших действий позволяет людям эффективно преобразовывать мир в своих интересах. А полезнее этого на свете нет уже ничего.

Но символьная формалистика не работает с понятием сущности; соответственно, ее идейные представители третируют это понятие как якобы ненаучное. Данная установка восходит еще к О. Конту; а в известном манифесте логического неопозитивизма прямо утверждается: «В научном описании речь может идти только о структуре (форме упорядочивания) объектов, а не об их “сущности”» [5, с. 20]. И выше там сказано: «В науке нет никаких “глубин”; везде только поверхность...» [5, с. 17]. Крайности сходятся: близкие мысли находим в той же книге Делёза, с поэтической отсылкой к Полю Валери: «глубже всякого дна – поверхность и кожа» [4, с. 27, 145, 190]. «Глубина – больше не достоинство. Глубоки только животные, и оттого они не столь благородны. Благороднее всего, – заявляет автор, – плоские животные» [4, с. 26]. – Клопы, вероятно?.. сам Делёз этого не поясняет.

Одним из авторов упомянутого манифеста был непосредственный ученик Фреге Р. Карнап. Однако сам Фреге интересовался понятием смысла именно в познавательном ключе, решительно признавал за ним познавательную ценность и был преисполнен желания отличить смысл от значения. Правда, к специальному обсуждению этого вопроса Фреге обратился довольно поздно, только в 1892 году, в знаменитой среди «аналитиков» статье «О смысле и значении»; позднее он сопроводил ее небольшой заметкой «Размышления о смысле и значении» [обе см. 6, с. 230–252].

В названной статье Фреге определяет смысл как «способ данности» предмета, и приводит пример, ставший хрестоматийным. А именно: Венера может быть дана нам как Утренняя звезда или как Вечерняя звезда: предметное значение слова здесь одно (что может быть скрыто от нас), а смыслы якобы разные [6, с. 230–231]. Как видим, разные смыслы Фреге понимает здесь как разные формы обозначения предметов в языке. Может оказаться, что они относятся к одному или к разным предметам, однако в любом случае мы не выходим за пределы предметного значения данного слова. Это вовсе не тот сущностный «смысл смысла», с которым имеют дело и обыденное сознание, и содержательные науки, и классическая философия. Такое понятие «смысла», в самом деле, по существу не отличается от «значения».

Само это различение способов данности потребовалось Фреге для решения проблемы, поставленной в начале той же статьи: как соотносятся равенство a=a (по И. Канту, аналитическое суждение) и равенство a=b (по Канту, синтетическое суждение) в том случае, когда a=b истинно? Уже отсюда видно, что за a и b стоят лишь некие предметы внимания, т.е. – некие значения данных знаков, с коими не обязательно связан сущностный смысл. Может быть, это просто равные или неравные величины (числа). Не случайно то, что более содержательные смыслы знака «Венера» (она же Утренняя, она же – Вечерняя звезда), напр. – как второй от Солнца планеты, даже не приходят Фреге в голову. Для поставленной им цели они просто не нужны.

Не случайно также, что его влекут именно астрономические примеры: ведь астрономия в дни жизни Г. Фреге была наблюдательной наукой, не особенно проникающей в суть явлений. В самом начале статьи Фреге приводит, как пример научных достижений, осознание того, что каждый день мы видим одно и то же, а не разное Солнце. Также он пишет, напр.: «Слова “наиболее удаленное от Земли небесное тело” имеют смысл; однако очень сомнительно, имеют ли они значение» [6, с. 231]. Но если смысл понимать как сущностное значение, то не имеющее реального значения не может иметь и рационального смысла. Стало быть, речь идет явно не о классическом понятии смысла.

В самом деле: Вселенная бесконечна, если не метрически, то хотя бы топологически. Без выделения в ней конкретной области, включающей Землю, слова «наиболее удаленное от Земли небесное тело» не имеют ни реального значения, ни, тем более, научного смысла. А осмысленность профанской речи вообще сомнительна: зачастую она лишь кажется осмысленной, или это не рациональная «осмысленность». Стало быть, Фреге имеет в виду скорее кажимость смысла, а не действительный (традиционный или «метафизический» по Гаспарян) смысл, принципиально оставаясь на поверхности языковых явлений. Такая установка ближе к лингвистике, чем к содержательной науке, и тут уже виден исток т.н. лингвистического поворота в философии.

Ниже в рассматриваемой статье Фреге приводит еще один астрономический пример: он сравнивает «значение» с Луной как она есть в ее объективном бытии, а «смысл» – с «реальным образом» Луны внутри телескопа, до ее отражения в сознании наблюдателя [6, с. 233]. Таким путем Фреге пытается найти своему понятию смысла какое-то место в мироздании, размещая его между объектом (с которым связывает термин «значение») и субъектом. Не очень понятно, что это вообще за «образ» такой – вне, до или без наблюдателя. Но как его ни толкуй, очевидно, что тут у Фреге полностью исчезла связь между смыслом и живой мыслью; в аспекте ИИ это очень примечательно. Вообще, странности в понимании смысла мы находим у многих соратников Фреге по аналитической философии, но все их разбирать здесь не хватило бы места.

Рассматриваемая статья Фреге завершается вполне благоразумным выводом, подтверждающим его отправную установку на идеи Канта: «для познавательной ценности смысл предложения, а именно выраженная в нем мысль, важен не меньше, чем его ... истинностное значение. ...смысл выражения “b” может отличаться от смысла выражения “а”, и тем самым мысли, выраженные в предложении “а=b”, будут отличаться от мыслей, выраженных в предложении “а=а”; поэтому оба предложения имеют различную познавательную ценность» [6, с. 246].

Действительно: предложение «Утренняя звезда = Вечерняя звезда» по своей познавательной ценности неизмеримо превосходит тавтологию типа «Утренняя звезда = Утренняя звезда». Но смысл, в его традиционном понимании, тут ровно ни при чем. Мысль, о которой говорит здесь Фреге, сводится к акту обозначения, а познавательный эффект сводится к открытию того факта, что два разных языковых обозначения указывают на один предмет. При этом мы не узнали ничего нового ни о самом предмете, ни в философии сравнительно с Кантом. Конечно, в науке очень важна и техническая работа. В частности, важно приводить разные формы записи «к общему знаменателю», и подтверждать старые истины новыми данными; а еще важнее – просто умение говорить и писать. Но творческое мышление – это что-то другое.

Да и сам Фреге в рассматриваемой статье вовсе не утверждал, что он определяет смысл как таковой, в традиционной трактовке этого слова. Он пишет только, что особенность в способе данности «я назвал бы смыслом знака» [6, с. 231; в другом переводе – «хотел бы назвать»]. И значение он понимает прежде всего как истинностную квалификацию предложения, чего мы не найдем в обычном словаре синонимов. Напрашивается вывод, что философски общезначимая трактовка понятия «смысл» приписана Фреге по недоразумению. Он только вырабатывал специальные термины в сфере формально-логического анализа языка, используя что-то отдаленно похожее из словарных запасов языка естественного. От традиционных трактовок тех же слов эти термины отличаются порой до противоположности.

В частности, поэтому Фреге ставит смысл в научном отношении ниже значения, хотя содержательная наука, наоборот, стремится постичь сущностный смысл вещей. Но Фреге пишет, напр.: «Для поэзии достаточно смысла, мысли без значения, без значения истинности, – для науки этого недостаточно»; «значение (истинностное?.. Фреге тут не уточняет. – В.С.) для науки повсюду является самым главным» [6, с. 251]. Это утверждение годится, повторим, только для эмпирической составляющей наук; зато показывает нам истоки влечения «лингвистической философии» к ограниченному эмпиризму.

Наследники Фреге фактически воспроизводят те же трактовки смысла. Так, Л. Витгенштейн пишет: «Вместо: это предложение имеет такой-то и такой-то смысл, можно – просто говорить: это предложение изображает такое-то и такое-то положение вещей» [7, 4. 031]; и далее: «Смысл предложения есть его согласование или несогласование с возможностями существования и несуществования атомарных фактов» [7, 4. 2]. Понятно, что положение дел или факты выступают именно как предмет обозначения, – т.е., смысл по Витгенштейну опять-таки не отличается от просто значения. Выше мы уже показали, как та же тенденция мышления приводит к славословиям в адрес поверхности против сущностной глубины.

В рамках своих специальных задач Фреге и Витгенштейн, видимо, правы, во всяком случае – не нам судить их как специалистов. И в таких условных трактовках «смысла» не было бы никакого греха, если бы они не выдавались и не принимались за общезначимые. Однако на деле это часто происходит, порождая нелепые недоразумения и ненужные споры. На железной дороге «окном» называют длительный перерыв в движении поездов, но и пьяный хулиган не попытается камнем разбить такое окно. А Витгенштейн и другие «логические аналитики» должны бы знать лучше всех, что совместно оперировать одинаковыми словами с разными определениями – значит допускать грубейшую логическую ошибку. Но фактически они и делают это, и «подбивают» доверчивых граждан к повторению этой нелепости.

В содержательном ключе, «метафизический» смысл можно определить как квинтэссенцию понимания. Это сознает и Д.Э. Гаспарян, согласна она и с мнением Дж. Сёрла, что «машинный интеллект... не обладает реальным пониманием» [2, с. 81, 82 и др.] Вднако в трактовке понимания Гаспарян больше упирает на чувства и интуицию, чем на рациональный рассудок, делая это вслед за многими «аналитиками». Но для типичных учений аналитической философии как раз характерно радикальное непонимание того, что такое понимание. Порой адепты этого учения прямо заявляют, что такое непонимание себя является де условием понимания всего остального в мире (т.н. парадокс самореференции, Р. Пенроуз и др.) Описывая эту тенденцию, Гаспарян, увы, некритически следует за ней [см. 2, с. 88–92].

Процесс понимания действительно непостижим в рамках формализации мышления, на почве которой стоят «аналитики». В частности, формализация не позволяет учесть такой факт, известный еще со времен Д. Локка, как рефлексивная (т.е., как раз «самореферентная») природа сознания. Ведь в живом мышлении задействуются механизмы самоотражения психики: наблюдение мыслящего субъекта за процессами, которые происходят в его собственной нервной системе, и корректировка этих процессов. А эта рефлексия всегда связана с самокритикой, а значит – и с внутренними противоречиями. А таковых «не переваривает» формальная логика вообще, особенно – в ее предельно формализованной «математической» (символической) версии.

Ну, а зачем нужна нам эта рефлексия, «вся такая противоречивая», и порой по-гамлетовски ослабляющая нашу природную волю?.. Затем, очевидно, чтобы направлять процессы мышления по результатам их апробации на практике. Ведь только практический успех гарантирует, что мы достаточно верно понимаем предмет. То есть – постигаем его сущность, и поэтому можем уверенно перевести его из наличного состояния А в нужное нам состояние Б.

Знаменитый тест Алана Тьюринга (1950), призванный якобы отличить реакции человека от реакций машины, тоже являет яркий пример непонимания того, что такое понимание. Это сугубо лингвистический тест, который замкнут на условно-знаковое общение машины и человека, и полностью абстрагирован от практики и от внешнего мира в целом. Существенную предпосылку к такому самоограничению мы видим уже в рассуждениях Фреге: они тоже замкнуты на соотношении слов и/или предложений. Та же «лингвистическая» ограниченность характеризует позицию других «аналитиков», напр. Витгенштейна. Одна из его излюбленных идей гласит: «Мышление и язык – одно и то же. А именно, мышление есть вид языка» и т.д. [8, от 12.9.1916 г.]; «Границы моего языка означают границы моего мира» [7, 5. 6].

Конечно, для логического мышления язык и речь – такой же необходимый инструмент, как напр. пила для плотника. Но пилит плотник, а не пила. Только ребенок может в этом запутаться, если ему показали работу механической пилы, не показав, кто ей управляет. А замкнутость в языке, как всякая другая замкнутость мысли, чревата самообманом, – что и выявил Д. Сёрл, опровергнув тест Тьюринга в своем мысленном эксперименте с «китайской комнатой». Он показал, что «правильные» ответы может вырабатывать и формальная программа, ничего не знающая о реальном положении дел и о предметном значении употребляемых знаков. И это уже доказано опытом. «Сегодня, – пишет П.Н. Барышников, – существует масса “чатботов” – программ-имитаторов диалога... но никто уже не ставит задачу изобрести идеальную имитацию» [10, с. 20]. В самом деле: мы часто беседуем с «OK Google», «Сирии» или с «Алисой», но кто принимает их за разумные существа?.. Причем дело не только в неполноте имитации человеческого общения. От того, что машина будет (предположим) разговаривать с человеком как другой человек, она еще не перестанет быть только машиной. Может разговаривать разговоры, да может ли делать дела?..

К тому же, хорошо известно, что смысл речей не сводится ни к какой форме его знакового представления. Д.Э. Гаспарян тоже отмечает, что «смысл никогда не удается передать с помощью законченного числа высказываний», и при этом ссылается на ряд исследователей, включая Делёза [2, с. 86]. Сама она и другие ученые говорят также о «трансцендентности» смысла; при этом русскоязычные авторы часто цитируют строку Ф. Тютчева «Мысль изреченная есть ложь». Исток такой «трансцендентности» именно в том, что смысл выступает как выражение сущности предмета. Ведь сущность, во-первых, сверхчувственна (интеллигибельна); во-вторых, она охватывает круг явлений, не полностью определенный в начальный момент суждения, и в принципе не определимый до конца, т.к. наше знание о сущности вещей постоянно углубляется.

К тому же, сущность всегда двойственна, т.к. любой реальный предмет представляет собой единство противоположностей. В какую бы вещь вы ни ткнули пальцем, у нее есть, как минимум, правая и левая стороны, как и у самого пальца; и т.д., и т.п. Да и сам человек существует лишь как противоречивое единство души и тела, материального и духовного бытия, а человеческое познание – как единство чувственного и рационального, эмпирического и теоретического, интуитивного и дискурсивного и т.д. Творчество в познании, в технике, в жизни, в искусстве и есть разрешение таких диалектических противоречий. Как отразить все это в символьной формализации мышления, не терпящей противоречий?..

Итак, живое понимание реальности выступает как динамическое единство 1) понимания, т.е. сущностного отражения действительности, 2) рефлексии, т.е. самоотражения психики, и 3) практической деятельности, т.е. целенаправленного преобразования вещей и явлений. Только совместно они формируют смыслы знаковых конструкций нашей речи, причем противоречие всегда задействовано в этом процессе. Например, СТО А. Эйнштейна сформирована 1) фиксацией противоречия между механикой Ньютона и электродинамикой Максвелла в форме двух постулатов СТО – относительности скоростей тел и инвариантности скорости света в вакууме (это момент сущностного отражения); 2) отказом от устоявшихся представлений об инвариантности пространственных и временных интервалов между событиями (это момент корректирующей рефлексии мышления); и 3) проверкой теории путем эксперимента и применения ее в научно-хозяйственной практике, в частности – в ядерной энергетике.

Нельзя сказать, что другие исследователи игнорируют эти моменты смыслового понимания. Тот же Сёрл сознает, что для понимания необходим выход к предметному миру. Связь смысла с опытом отмечают самые разные авторы, в т.ч. и Делёз. Однако такого признания мало! Все неопозитивисты, включая Витгенштейна и членов Венского кружка, обожествляли опыт, но не дошли до идеи практики, и потому презирали понятие сущности как «метафизическую фикцию». Следовательно, никоим образом не могли понять, что такое понимание. Некоторые участники дискуссий по ИИ отдаленно приближаются и к учету рефлексивности сознания. Значимость практики в смысловом понимании иногда просматривается за расплывчатым термином «прагматика». Так, отмечая, что «практически безграничный синтаксис программы пока не приводит к схватыванию даже примитивного семантического ядра» [9, с. 110], П.Н. Барышников видит одну из причин этого в том, что «машинный разум не контактирует ни с предметным миром, ни с миром ментальных репрезентаций, но лишь с информацией и правилами вывода» [9, с. 112], тогда как «Прагматические функции требуют опыта осознанного существования».

Все же, насколько мы знаем, никто из пишущих по этой теме не придавал решающего значения трем, выше нами отмеченным, источникам смысла в их единстве. Правда, все публикации в этой области прочесть невозможно. Но опасение ошибиться в этом вопросе не вписывается в господствующие традиции западной философии. Ни в стандартный западный идеализм, который мистифицирует мышление, ни в стандартный материализм, который со времен Т. Гоббса сводит познающее мышление к счету, а со времен Ламетри и Гольбаха приравнивает животное и человека к сложной машине. Убеждение а ля Гоббс пронизывает всю позитивистско-аналитическую линию в философии, оно же порой высказывается авторитетами современной когнитивистики, напр. Дж. Фодором. «Мысль о том, что когнитивные процессы в организме человека протекают на основании подобных (машинным. – В.С.) вычислений, до сих пор поддерживается многими научными направлениями», – отмечал и Барышников [10, с. 19].

И эти убеждения пока еще подкрепляются успехами машинного интеллекта, с его пусть лишь техническими, но ценными для нас достижениями. А компьютерные программы всегда создаются на базе знаковой формализации, даже когда они работают с чувственными образами. Внедрение технологии нейронных сетей и прогресс в самообучении машин, появление у них сенсорно-моторных компетенций и доступ к квалиа (на наш взгляд, уже в основном состоявшиеся) значительно расширяют параметры обработки информации. Но – расширяют только в рамках возможностей формализации, а с другой стороны – только на уровне плоской эмпирии, без возможностей понимания, как отражения сущностного смысла знаковых конструкций.

Отметим кстати, что неспособность любой формализации полностью отразить содержательную предметную область (а значит, и смысл вещей) строго доказана средствами самой формализации: достаточно вспомнить теоремы К. Гёделя о неполноте формальной арифметики (1931). В данной связи позволю себе «поэтическую» самоцитату: «В мире ведь есть не одни лишь формальные связи, // В формалистическом что ж забываться экстазе?» А ведь многие забываются, и не только «айтишники» (им простительно, как детям от философии), но нередко – профессиональные философы, причем не только западных школ, но и бывшие советские.

Так, видный отечественный логик и философ А.В. Смирнов в книге «Логика смысла» (написанной и названной «в пику» Ж. Делёзу) пытался доказать, что смысл является функцией неких строгих формальных процедур. «Речь идет, – писал он, – о таких действиях над интересующим нас выражением... которые не зависят от содержательной нагруженности слов». Причем «не важно, будем ли мы вслед, напр., за Фреге различать “значение” и “смысл”…» [11, с. 64]. Что же это за смысл, не зависящий от содержания, и даже по скромной мерке Фреге не отличаемый от просто значения?.. Ясно, что автор вознамерился окончательно свести смысл к уточненному предметному значению некоторой знаковой конструкции. Но делает он это оригинальным способом.

Смирнов строит свои заключения на разборе следующей арабской легенды. Халифу аль-Мансуру астролог предсказал гибель между огнем и водой; халиф стал избегать мест между костром и рекой и т.п., но был убит в бане, – так сказать, между печкой и шайкой [см. 11, с. 61–81]. Можно было не ходить так далеко: ту же ситуацию все русские хорошо знают по балладе А.С. Пушкина «Песнь о вещем Олеге». С точки зрения здравого смысла, все дело тут в (давно известной) неопределенности оккультных предсказаний, причем – неопределенности именно со стороны конкретного содержания. Такие предсказания потому и не считаются научными, что в науке действует принцип конкретности истины.

Однако Смирнов, в результате многостраничного разбора, приходит к выводу, что халиф де ошибся в трактовке фразы «между огнем и водой», не угадав процедуры смыслополагания, которую здесь якобы применил астролог. Никаких строгих процедур автор при этом не показал, а для смысла в его естественном понимании таковых и быть не может. Даже сам Смирнов отмечал, что «…смысл оказывается не готовой вещью, а процессом» [11, с. 80]. Уже поэтому никакие формальные процедуры не помогли бы аль-Мансуру точно предвидеть, где и как именно его настигнет беда.

Между тем, различие (просто) значения и смысла обнаруживается и в развитии естественной речи, как разные ступени этого процесса. «В течение ряда поколений, – пишет A.Р. Лурия, – психологи считали, что слово – это просто знак, замещающий вещь, что основная функция слова заключается в обозначении вещи (похоже, «аналитики» считают так и поныне. – В.С.) ...поэтому они думали, что эта функция к трем годам (возраста ребенка. – В.С.) складывается, и слово завершает свое развитие… Оказалось, однако, что это положение совершенно не соответствует истине… Выяснилось, что дальнейшее развитие слова … касается уже не предметной отнесенности, а обобщающей и анализирующей функции слова…» [12, с. 60–61].

Это и есть эволюция слова от простого обозначения к смыслу, что происходит по мере созревания нашей способности постигать суть вещей. Известно также, что даже высшие животные, напр. шимпанзе, в овладении символическим языком не поднимаются выше уровня ребенка двух с половиной лет. То есть, они «мыслят» только в рамках предметного значения слов, без постижения их сущностного смысла. Именно поэтому и животные, и дети раннего возраста весьма ограничены в способности преобразования окружающих предметов. Дети, напр., прекрасно знают, напр., что такое стул и как им пользоваться, но не понимают, как сделать стул или отремонтировать его.

Но у вопроса о машинном ИИ есть еще субстратная сторона. Тоже нельзя сказать, что этот момент игнорируется в литературе. Тот же Д. Сёрл сознает, что реальное мышление есть биологический процесс. Новые тренды в когнитивистике тоже привлекают внимание к роли человеческого тела в процессе мышления. Однако мы хотим оттенить другие аспекты. Как уже отмечалось, практический успех – важнейший момент формирования смысла. Но машина как таковая, как мертвый объект, безразлична к этому успеху, поскольку не живет и не испытывает на себе последствия своих решений. Уже поэтому машина не рефлектирует и, следовательно, не может развить понимание смысла.

Впрочем, неживое вещество машины не может и воспринять смысловой «софт», с его неизбежной противоречивостью и смутной «трансцендентностью». Попытки навязать ей такой «софт» походили бы на кормление петуха жемчужным зерном, по мотивам известной басни И.А. Крылова. Отвергая подобную перспективу, басенный петух был по-своему прав: ведь ячменное зерно ему на пользу, а жемчужное – только во вред. В конечном счете, все дело именно в том, что человек – не машина, а живое существо.

Вообще говоря, творческие процессы присущи не только жизни. Творчество, в широком смысле этого слова, есть лишь другое название для спонтанной самоорганизации в открытых неравновесных системах. В общем виде такие явления давно известны, но специально исследованы только синергетикой И. Пригожина и Г. Хакена. По ее учению, спонтанная самоорганизация в какой-то мере свойственна всем естественным системам, т.к. все они в некоторой степени открыты и неравновесны; без этого и жизнь не могла бы возникнуть из неживой материи. Но организмы существуют лишь благодаря метаболизму, т.е. – воплощенному противоречию диссоциации и ассоциации. И оно постоянно разрешается в непрерывном обмене со средой веществом и энергией, да к тому же – с ростом и развитием организма. Поэтому живые существа являют собой как бы специализированные системы творческого типа, демонстрируя образцы спонтанной самоорганизации.

Такая самоорганизация происходит и в сфере чувственных и условно-знаковых отражений действительности нервной системой животных и человека. Но у животных она осуществляется лишь на чувственном, поверхностном, а у людей – также на более глубоком, понятийно-сущностном уровне. Это и есть наше творческое мышление. А в искусственных механизмах метаболизм либо отсутствует, либо существенно ограничен, и всякая спонтанность подавлена организацией, навязанной извне. Поэтому в работе информационных машин как таковых нет и не будет «семантики», т.е. сущностно-смыслового наполнения. Не будет – и в силу их мертвого субстрата, и по причине их изолированности от практики, и в виду ограниченности их «мышления» пределами формализации, в которой знаки служат только обозначениями явлений. Владеть смыслом они могут лишь в той мере, в которой человек перевел его в формализованную систему знаков. Не будет– еще и потому, что мы сами закладываем в эти устройства как раз противоположные качества: не инициаторов и творцов, а исполнителей и слуг.

Перейдем теперь к оценкам и выводам.

Вероятно, т.н. лингвистический поворот в философии будет исторически оправдан его связью с развитием машинного ИИ. Но в отношении научной истины о человеческом мышлении это скорее «недоворот» или даже «отворот». И дело тут именно в ограниченности т.н. аналитической философии по ее исходной эмпирико-формалистической установке. Зато эта ситуация наглядно иллюстрирует сложную диалектику процесса познания. Ведь развитие знаний, как всякое развитие в реальном мире, идет через раскол, через борьбу и противоречия, а потому и через заблуждения, порой доходящие до крайностей. Поэтому, с одной стороны, не стоит излишне драматизировать заблуждения «аналитиков», помня, что без блужданий нет поиска. Но, с другой стороны, не следует и выдавать их за истину лишь потому, что они навеяны успехами техники на данном этапе ее развития.

И все-таки: можем ли мы создать ИИ, подобный человеческому: способный к сущностно-смысловому мышлению, и творчески столь же или даже более сильный?.. Да, в принципе можем! Только этот интеллект надо будет не втиснуть в металлокерамическую машину, а вырастить и воспитать на основе сложного живого субстрата. И его носитель будет уже не веществом, а существом, не компьютером или роботом, а живым субъектом. И главным аспектом его умственной деятельности станет не самообучение, на которое сегодня так надеются адепты «сильной» версии машинного ИИ, но именно спонтанная самоорганизация процессов мышления. Сначала жизнь, потом уже мысль! И лишь потом эта мысль действительно сможет преобразовывать жизнь.

Страшилки, ужастики, «апокаляпсусы» всякого рода – излюбленная пища современного массового сознания. Сюда естественно включается и старый жупел восстания роботов, возникший едва ли не с появлением первых автоматов. Однако в реальности мы за все прошедшее время не приблизились к осуществлению этой страшилки ни на один нанометр. Машина как таковая может стать, и уже много раз становилась, конкурентом работников той или иной устаревающей профессии. Но она никогда не станет серьезным конкурентом человечества в целом – просто потому, что не умеет творчески мыслить, и в принципе не может этому научиться ни в какой-либо школе, ни путем самообучения.

А вот носитель живого «ИИ», искусственного лишь в смысле его создания другим интеллектом, непременно и правомерно стал бы претендовать и на свободу от нас, и на все человеческие права, писаные и неписаные, включая право сильного. Отсюда вопрос: следует ли нам взращивать себе такого соперника?.. Не утверждаю, что в этом заведомо нет смысла: растим же мы своих отпрысков, которые, повзрослев, почти всегда смотрят на родителей свысока. Но тут есть над чем подумать и ученым, и политикам, и всему человечеству.

Пока же будем активно использовать и развивать машинный ИИ в его «слабой», досмысловой версии. Не кормите петуха жемчужным зерном, кормите ячменным – и будут вам курочки, яйцо и цыплята! Сам петух и персонал курятника могут думать что угодно, напр. – что ячменное зерно вообще ценней жемчужного, или что ячмень и есть единственный реальный жемчуг. Может быть, эта вера еще вдохновит их на выращивание бройлеров размером с теленка, ведь созидание не обходится без стимулирующих иллюзий. К тому же, никто не знает, где пределы машинной эмуляции мышления, и глупо заранее ставить ей такие пределы; тем более что между значением и смыслом нет жестких границ, как нет их нигде вообще. Ясно одно: что такая эмуляция никогда не исчерпает бесконечных возможностей живой творческой мысли.

А мы, в завершение, кратко сформулируем, что же такое смысл речи в его естественном понимании. Это мыслительная конструкция, включающая сущностное знание о предмете, о путях постижения и о практическом применении этого знания, и выступающая как продукт относительно завершенного, но в принципе постоянного процесса живого рефлексивного мышления. Что же касается «аналитиков» и иже с ними, то пусть они пользуются в своей сфере удобными для них трактовками слов, – не забывая, однако, об ограниченности всякой специальной терминологии, и не пытаясь подменить этими трактовками философские категории значения и смысла.

Литература

1.     Лем С. Сумма технологии. М.: «Мир», 1968. – 608 с.

2.     Гаспарян Д.Э. Таинство естественной семантики: трансцендентальное измерение смысла и проблема искусственного интеллекта // Вопросы философии. – 2017. – №4. – С. 81–94.

3.     Кравец А.С. Теория смысла Ж. Делёза: pro и contra // Логос. – 2005. – №4 (49). –
С. 211–242.

4.     Делёз Ж. Логика смысла. – Фуко М. Theatrum philosophicum. – М.: «Раритет», Екатеринбург: «Деловая книга», 1998. – 480 с.

5.     Карнап Р., Хан Х., Нейрат О. Научное миропонимание – Венский кружок // Логос. – 2005. – №2 (47). – С. 13–26.

6.     Фреге Г. Логика и логическая семантика: Сб. трудов. – М.: «Аспект Пресс», 2000. – 512 с.

7.     Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. – Цит. по мультиязычному изданию: М.: «Канон+», 2008. – 287 с.

8.     Его же. Из «Тетрадей 1914–1916 (11.6.16–10.1.17)». – По материалам сети интернет, https://readli.net/iz-tetradey-1914-1916/, подписано «переводчик В. Руднев, 22.12.1984».

9.     Барышников П.Н. Семантические процессы сознания: от вычислительных моделей к языковому опыту // Эпистемология и философия науки. – 2014. – Т. 41, 3. – C. 96–114.

10.  Его же. Философские проблемы семантики и методология искусственного интеллекта // Человек в технической среде. Сб. научных статей. – Вып. 2. – Вологда: ВоГУ, 2015. – С. 18–21.

11.  Смирнов А.В. Логика смысла: Теория и ее приложение к анализу классической арабской философии и культуры. – М.: «Языки славянской культуры», 2001. – 504 с.

12.  Лурия A.Р. Язык и сознание. – М.: Издат-во Моск. ун-та, 1979. – 320 с.