ИЗ БАДЬИ В БАДЬЮ

Когда-то я наткнулся в интернете на «Манифест философии» Алена Бадью, только входившего у нас в моду, сделал электронный конспект этого манифеста и благополучно о том забыл. И вот недавно на нашей кафедре прошел семинар по творчеству Бадью. Докладывали четверо, но на многочисленные вопросы из аудитории, включая мои, никто из них внятно не ответил. Главная причина тут, видимо – отсутствие логики в самих текстах Бадью. Я не специалист по его философии, но все же позволю себе несколько заметок на эту тему. Может быть, специалисты меня поправят.

А. Бадью претендует на построение глобальной «философии события», и вроде бы стремится, «повторив жест Платона», заново отстроить философию в качестве универсальной доктрины. Но, как сказал Козьма Прутков: «Если на клетке со слоном увидишь надпись “Буйвол” – не верь глазам своим». Мы полагаем и надеемся показать, что учение А. Бадью является есть вариант разрушения философии как науки (в любом значении последнего слова).

Что конкретно означает у мсье Бадью категория событие, этого я и сам не постиг, и объяснить мне никто не смог. Тем не менее, выбор такой центральной категории сразу выдает релятивистские наклонности автора. Если главное в мире – сами события, а не связь между ними, то объективные законы реальности должны, в лучшем случае, отступить на задний план перед пестротой бытия и многообразием субъективных мнений, – что вполне соответствует и духу, и букве учения А. Бадью. Но релятивизм и есть разрушение философии изнутри, ее, так сказать, самоумерщвление при жизни, наподобие буддистской нирваны.

Философии просто нечего делать в мире, где якобы отсутствует существенная общность и закономерная преемственная связь явлений. Можно лишь посыпать себе голову пеплом, да окорачивать наивных, верящих в подобные связи. И дела эти скорбные начались далеко не вчера. Напомним, что основатель западного релятивизма Кратил в ответ на философские вопросы только шевелил пальцем, показывая, что все меняется непрерывно и беспорядочно, поэтому де ответ будет бессмысленным. А основатель восточного релятивизма Будда Шакьямуни в ответ на такие вопросы отмалчивался или заявлял, что они бессмысленны.

Релятивистский стиль характерен для всего модернистского и постмодернистского философствования последних 100 лет. Уже поэтому сомнительны претензии А. Бадью на  оригинальность сравнительно с его постмодернистскими предшественниками, которых сам он справедливо причисляет к разрушителям философии. Ему остается лишь переряживать идеи той же постмодернистской и вообще релятивистской философии, – что мы и находим в его «Манифесте». Погружаться в философию А. Бадью из философии его постмодернистских предшественников – все равно, что пересаживаться из бадьи с зеленой бадягой в бадью, напр., с желтой бадягой, и т. п.

А. Бадью начинает свое «отстраивание» универсальной философии с заявления, что у философии есть четыре «условия», они же ее «родовые процедуры»: «матема, поэма, политическое изобретение и любовь». И как будто забывает, что все эти «родовые процедуры» сами являются порождением основного процесса в человеческом бытии, – именно того, который отличает нас от животных и, в частности, заставляет нас философствовать. Сей процесс есть целенаправленное преобразование природы, а в регулярном виде – производственная практика.

Я написал «как будто забывает», поскольку А. Бадью всю жизнь как-то примазывался к марксизму. А в марксистской философии созидательная практика стоит на первом плане, и утверждается закон определяющей роли способа производства в жизни общества. Именно развитие материального производства определяет все «политические изобретения», начиная с перехода от стадной организации к родоплеменному строю, и включая современный демократический процесс. Человеческая любовь тоже определяется развитием практики, через исторически изменчивые формы семейных отношений и любовных эмоций, воспеваемых поэтами. О «матеме» (организованной науке) что и говорить, – только ради практики она и существует.

Тут можно сказать «Слона-то он и не приметил», но неправильно думать, что он сделал это случайно. Таких «слонов» в упор не замечают все релятивисты. Ведь эти «слоны» демонстрируют объективную и притом сущностную, закономерную связь событий, – что, по мнению релятивиста, является величайшей философской наглостью. А. Бадью неплохо пишет о смысловом значении техники. Но, опять-таки, не хочет замечать, что техника есть именно средство развития производственной практики. Поэтому "естественным" образом заключает, что «Планетарное господство техники кладет конец философии». Такой философии, бадейной или бадяжной, – конечно же, кладет. Но это не означает, к сожалению, что такая философия сразу прекращается. Утрачивая опору в науке и производственной практике, она с тем большей энергией цепляется за общественное мнение в кризисном социуме.

«Истина бывает, – пишет Бадью, – только научной, художественной, политической или любовной». Что такое художественная, политическая или любовная истина (а не, скажем, идеал и т. д.), до мсье Бадью никому известно не было, да и у него объясняется как-то смутно. Говорится, напр., что «Любовь есть производство, в верности событию-встрече, истины про Двоицу». А мы-то думали, в простоте своей, что любовь есть душевное и телесное единение индивидов для производства и воспитания новых поколений человечества. Но в эпоху вырождения индустриальных наций такая простота, видать, «не катит». «Дело в том, что любовь скорее пополняет жизнь, чем связывает ее с какой-то другой», – поясняет нам мсье Бадью. Вот так: повстречались, пособытились двоицей и, как говорится, кто дальше отскочит. Свободные же, блин, люди!.. 
Впрочем, для концепции А. Бадью не очень важно, как именно трактуются истины в «родовых подшивках» философии. Ведь, по его учению, любая истина «образует в знании дыру»; а дыра, как всякое ничто, не может иметь положительного определения. К тому же, по мнению мсье Бадью, «сама по себе философия истин не производит», она "изрекает не истину, а стечение, то есть мыслимое соединение, истин». Идеи тоже не новенькие. Что касается неспособности, якобы, философии рождать собственную истину, то герр Людвиг Витгенштейн только об этом и токовал… э, простите – толковал. И еще раньше мсье Огюст Конт со товарищи пытались реализовать программу "стечения истин" в форме т.н. синтетической философии, провалившись на этом с исключительным блеском.
Правда, они еще не владели вычурным языком шизоанализа, с которым так виртуозно управляется наш дорогой А. Бадью. И раз уж рациональный анализ не помогает достичь поставленной цели, почему бы не использовать возможности шизоанализа?.. В самом деле: если всякая истина есть дыра, то предмет философии суть стечение дыр, что вполне соответствует шизофреническому стилю мышления, и к тому же не требует особых усилий в реализации программы. Не надо следить за развитием многочисленных наук, не надо сочинять, без конца дописывать и переписывать многотомные курсы "синтетической философии": достаточно простой декларации! Лично я никогда не сомневался, что философствующие постмодернисты производят именно дыры в знании и познании, да они этого и не скрывали. Но можно ли изящнее похоронить философию, да еще по старому постмодернистскому обряду, под лозунгом критики постмодернизма и возрождения философии в качестве универсальной доктрины?.. Браво, мсье Бадью! Ай да Бадью, ай да… впрочем, это уже о Пушкине. 

Но Бадью не успокаивается даже на превращении философской истины в "стечение дыр". «Поскольку, – вещает он, – бытие множественно и нужно (! – В. Н.), чтобы истина была, истина будет некоей множественностью, стало быть – множественной частью ситуации, истиной которой она является… Любая истина пост-событийна». В «простецком» изложении читай: по любому вопросу может быть сколько угодно «истин», выбирай по ситуации,  post factum, какая тебе больше нравится. «В частности, – продолжает Бадью, – не бывает “структурной” или объективной истины». – Ну почему же «в частности», мсье Бадью?.. Наоборот: это коренное общее положение всякого релятивизма, от античности (Протагор, Горгий и др.) до наших с вами и до всех когда-либо будущих дней! 
Успехи науки, техники, производства и освоения человеком природы резко отличают наше время от античности; но релятивистам, скептикам, агностикам все это не указ. Они предусмотрительно изгнали из своих учений неуклюжего слона созидательной практики, и подтвердить объективность истины внутри этих теорий стало попросту нечем, а других они в принципе знать не желают. Накося-выкуси, зловредный рационалист, занудливый враг интеллектуальной свободы!.. Теперь уж никто и ничто не может ограничить неуправляемый полет независимой от любых реальностей мысли нашего философа, – хоть бы эта мысль исходила от мозоли на его левой пятке, и относилась бы к рассудку как (цитирую именно мсье Бадью) «к самому озлобленному врагу мысли».

Ближе к концу «Манифеста», обобщая развитие своих квазиоригинальных идей, сам А. Бадью осознал, наконец, основную задачу своей «возрожденческой» мысли. Она «состоит в том, чтобы произвести такое понятие субъекта, которое не поддерживалось бы никаким упоминанием об объекте, субъект, если можно так выразиться, без визави. У этого места плохая репутация, поскольку оно вызывает в памяти абсолютный идеализм епископа Беркли. И однако же я стремлюсь к тому, чтобы его занять». Что и требовалось доказать, как выражаются математики! Субъективный идеализм Джорджа Беркли и есть та капитальная бадья с разноцветной, изумительно склизкой и пахучей бадягой, в которую с наслаждением погружаются все постмодернисты, философские и не очень. И наш автор, при всей его манерности, вычурности и умышленной «шизанутости», непременно должен был попасть в нее, по всем законам, божеским и человеческим, объективным и субъективным. 
Из таких бадейных (или бадяжных) принципов с банальной логичностью выводится, что «возрожденная» по мсье Бадью философия «должна не диктовать законы истории или политике, а лишь осмыслять современное пере-открытие возможности политики, исходя из смутных событийностей». Конечно, это перевернутый «марксистом» Бадью (как много раз – другими до него) 11-й тезис К. Маркса о Фейербахе: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его». Какую-то оригинальность можно усмотреть в рекомендациях от мсье Бадью держаться мыслью в туманной сфере только-возможного, выходя к действительности разве что на уровне «череды смутных событийностей». Но и это, хотя в иной форме, мы слышали не раз, начиная с И. Канта, ушедшего (по той же субъективно-идеалистической дорожке) от действительной методологии научного познания в сферу смутных рассуждений о возможности познания чего-либо вообще и хоть как-нибудь.

Мсье Бадью цитирует мистера Хайда… э, простите – Мартина Хайдеггера: «усугубление – одно из фундаментальных, решающих условий рождения чего бы то ни было великого». Вот Бадью и стремится усугубить релятивистскую гниль, доведя ее до nec plus ultra, и тем обрести величие на постмодернистской философской помойке. И в глазах обитателей данной помойки это, видимо, ему удается; но поздравлять его с этим мне как-то не хочется.

Мог бы добавить еще кое-что, да боюсь надоесть читателю. И самому мне надоело пересаживаться, вслед за рецензируемым автором, из одной бадьи с бадягой в другую бадью, опять же с  бадягой. Это вам не Баден-Баден.

Некоторые участники кафедрального семинара по Бадью обиделись на мои прямодушные вопросы, усмотрев в них то ли придирки в свой адрес, то ли кощунственное покушение на современных философских кумиров. И вот, устыдясь своего немодного критиканства, я готов уже подписаться под известной примирительной фразой: «Не стреляйте в пианиста, он играет как может!». А кто для вас этот пианист, Ален Бадью или я сам, решайте, пожалуйста, тоже сами.