ОЧИСТКА БЛОГА

Удалено более половины сообщений, остались только сравнительно новые, системно необходимые и наиболее читаемые. Если хотите увидеть что-то другое из прошлого, пишите.

ФИЛОСОФИЯ В СТИХАХ

ФИЛОСОФИЯ В СТИХАХ

Дидактическая поэма

 

Это краткий, но систематический курс основ философии, за исключением раздела «Методология научного познания». Его основное содержание, в рифмованной форме, неоднократно публиковалось в научной литературе, начиная с 2014 г., а также – на различных площадках сети интернет. В том же 2014 г. поэма издана электронной книгой под таким же названием (издат-во Accent Graphics Communications, Montreal, 2014). Первоначально рифмованный текст использовался автором как дополнительный материал в преподавании; сейчас, по доработке, он претендует на роль самостоятельного учебника. Несмотря на «поэтическую» форму, в нём сохраняется необходимая научная строгость.

Сравнительно с традиционными в России учебниками, в данном курсе есть ряд новаций, но они обусловлены только стремлением к большей научной полноте и ясности. Их перечисление интересно лишь для специалистов, и здесь мы его опускаем. Автор полагает, что освоение этого курса может служить для всех как первое введение в философскую науку, и может быть достаточным для тех, кто не планирует работать в философии или в близких к ней областях.

В тексте две части и 12 тематических разделов. Первая часть (5 разделов, около 22% объёма) – система философских знаний о мире и человеке. Вторая часть – история философской мысли, от древности до русской философии включительно. Есть краткие предисловие («К читателю») и заключение, отражающие, в частности, современную политическую ситуацию. Курсивом обозначаются имена, термины, косвенные цитаты, иногда – особенно важные понятия или мысли. В этой публикации убраны оглавление и почти весь справочный аппарат; но все необходимые пояснения можно получить с помощью поисковиков интернета, словарей или энциклопедий.

 

 

К ЧИТАТЕЛЮ

 

Пользу большую даёт философская школа,

Но одолеть её – подвиг для многих тяжёлый.

Кто и пытаться не станет, а кто бы и рад,

Да дотянуться не смог, и решил: зелен, де, виноград!

 

Но, не осмыслив свои основные пути,

Можно совсем не туда, куда надо, зайти.

То применимо и лично к тебе самому,

Но ещё больше – к общественному уму:

Не сознавая всеобщих законов, народ

Часто куёт себе счастье наоборот.

 

Так и с Россией нередко бывало, увы,

В чём не безвинны и наши родные умы.

Не без того и сейчас трудно нашей державе;

А я хочу, чтоб мы счастье своё удержали,

И чтобы люди во всех регионах Земли

Нас уважать за развитие наше могли.

 

Вряд ли один помогу я тут очень уж крепко,

Но ведь и мышка нужна, чтобы вытянуть репку.

Не добываю я нефть, не валю я тайгу,

А вот сознание наше улучшить могу!

 

Стих привлекая на службу делам философии,

Не задавал я в поэзии цели высокие,

Лишь об одном я при этой работе мечтал:

Чтоб каждый понял, и главное каждый узнал.

Мысли записывал коротко, просто и кучно,

И я надеюсь, читать тебе будет не скучно.

 

Но и советую всё же набраться терпения:

Не без труда к нам приходят любые умения.

И не бывает в науке понятно всё сразу,

Всякий учебник читается не по разу.

 

Так же и этот: прочти и вернись! Философия –

Та же наука, хоть по призванью особая,

В силу того, что единственная всеобщая;

Этим и слабая, этим же и всемощная.

Сонм весь наук философия породила,

И в их развитии действует, как бродило!

 

Частные знанья нам средства дают с инструментами,

А философия правит их внутренними моментами:

Метода выбором, цели поставить умением,

Ценностей всех осознаньем и изменением.

И всё равно, в какой сфере трудиться я буду,

Истины эти – основа стратегии всюду!

 

В прочих науках находим конкретное знание,

Но философия больше даёт понимание.

Знание нужно бывает порой, иногда,

А понимание нужно везде и всегда!

Но понимание сложно сравнить и измерить,

А результат лишь со временем можно проверить;

Вот потому не любому бывает понятно,

Чем философия так для элиты занятна.

 

И от насущных запросов она далека,

Пользы для быта в ней – как от быка молока.

Но у быков поважнее есть функции в стаде,

И в порожденьи коров, и в коровьей сердечной отраде.

Нет если в стаде быка, или бык нездоров,

Ни молока вам не будет и ни коров!

Долго Россия в мышленьи коровой была,

Вот оттого не блестят пока наши дела…

 

 

 

                      Часть первая

            СИСТЕМА ВЗГЛЯДОВ

 

 

Раздел I. ОСНОВНЫЕ ПРОБЛЕМЫ ФИЛОСОФИИ

 

Цель философии – самое общее знание,

И углублённое сути вещей понимание.

 

Функции две основных у неё: построение методологии,

То есть познания истины ищет пути она строгие;

И разработка конструкций мировоззрения,

То есть – на мир и людей обобщённого мыслью воззрения.

 

Им соответствуют две основные проблемы,

С коими в этой науке столкнёмся везде мы.

Первая: может ли быть абсолют (нечто очень на свете особое);

Ну а вторую зовут «основной вопрос философии».

 

Чтоб осознали проблемы те общие проще мы,

Надо привлечь и понятия самые общие.

Главные здесь – бытие и его отрицание,

И становленье меж ними – обоих обмен и мерцание

(тут «бытие» понимайте как просто существование!

Кто подменяет на «сущее» (всё, что вокруг существует),

Сильно напутать в познании мира рискует:

Места тогда не останется вовсе небытию,

И становлению тоже придётся сказать нам «адью»,

И всякий сможет подсунуть в науку нелепость свою).

 

Нет вокруг нас ничего беспредельного, вроде,

К небытию всё причастно, согласно природе.

Всякий реальный предмет, очевидно, всегда ограничен,

Факт этот всем нам известен и с детства привычен.

Правда, и разница в этом бывает огромная:

Есть океан, есть и малая капелька скромная;

Есть индивиды конечной природы отдельные,

Есть также виды и роды, почти беспредельные.

 

Ближе стоят океан или род к бытия полноте,

Ближе ещё – олимпийские боги, в античной мечте;

Только ведь каждый из них всё равно ограниченный, частный.

Но, может, есть и предмет, вовсе к небытию не причастный?..

Должен он всё обнимать, должен он господином быть людям!

Принято этот предмет называть абсолютом.

 

Кто признаёт абсолют (неизвестный, конечно, для физики),

Тех называют философов метафизики.

Кто видит в мире одни лишь мерцанья игристые,

Тех называют философов релятивистами.

В свете науки, узки эти взгляды до скуки;

Но ведь сознание масс не дозрело ещё до науки:

Многим роднее как раз эти скучные муки.

 

В мире действительном нет самого абсолюта,

Но не случайно и кажется – есть он как будто.

Ведь постоянство и сходство повсюду встречается:

В этом всеобщая связь всех вещей проявляется.

Вещи так свойства друг друга в себе отражают,

Сами, нередко, подобных себе порождают,

И выделяются часто из одного,

Вместе наследуя общее от него.

Общее тоже не вечно: ход времени всё размывает!

– Этот научный подход диалектикой называют.

 

Стили мышления тем же подходам подобны.

По метафизике, вещи для нас неизменны и дробны,

Ибо их связь и судьбу задаёт «абсолют»,

Коего наши умишки не познают.

Всё же в науке подход применяется этот, –

Так называемый аналитический метод.

Но ограничено им только знание частное,

К общей судьбе и к развитию непричастное.

 

Для диалектики мир есть единство в борьбе и открытие,

Тел и явлений всеобщая связь и развитие.

В общих науках, в истории это существенно,

И диалектику там применять нам естественно.

А уж в самой философии без диалектики

Бьются и лучшие мыслями, как эпилептики,

Иль сокрушаются вечно над жизнью, как нытики,

Или становятся просто рабами политики.

 

Релятивист мыслит вещи неуловимо текучими,

Все обобщенья ему представляются сорными кучами:

Значит, теории наши – всего лишь условности,

Не принесут, мол, они нам хорошие новости!

 

Два первых стиля дают некий метод познания,

А релятивный подход отражает страдания:

Это на нём ведь учение Будды стоит,

Будто весь мир из страдания состоит.

Всё ж и его не отправишь навеки в забвение,

Ибо страдание значимо в жизни не менее,

Чем созидание, знание и умение!

 

Тут выступает на сцену мировоззрение,

И основной в нём вопрос, что волнует любого от века:

Место на свете меня самого, человека.

А раз в мышленьи особенность видим свою,

Это вопрос: как относится мысль к бытию?

(тут «бытие» – это всё, что не мысль, существующее;

Запоминайте отличие это на будущее!)

 

Он же – вопрос отношения духа к природе,

Или сознания – к материальной породе;

И в философии назван её основным:

В ней направленья важнейшие связаны с ним;

Дальше мы все их конкретно обговорим.

 

Идеалисты считают, что дух есть источник природы.

Но тут бывают решений различные роды:

Или тот дух, словно бог, объективен, от нас не зависит;

Или же он субъективен, и есть просто наши же мысли.

Крайний тут вид – солипсизм:

существует моё лишь сознание,

Прочее – сон: и рука, и еда, и свидание!..

Не отличить здесь моё бытие от мышления:

Мир – как бы только фантазия, призрак и мнение.

Слеп да to sleep и «солип» –

сходство в звуках, пожалуй, случайное,

Но хорошо поясняет оно то ученье отчаянное.

 

Противореча суждению трезвому здравого смысла,

Это учение в полупризнаньи зависло;

Но без такого, по сути, идиотизма

Быть не могло бы и чистого идеализма:

Лишь солипсист обойтись без материи может!..

А «объективных» – сомнение вечное гложет:

Неужто дух-абсолют из себя создаёт

Грязь придорожную или кишечный помёт?..

Если же вещи не все в этом духе куют,

Значит, сам дух этот – вовсе не абсолют…

 

Ждать тут спасенья приходится только от бога!

Он де творит из «ничто», беспредметного строго,

Тут и физический вакуум не годится –

В нём ведь всегда есть различного вида частицы.

Из ничего получается, ясно же, только ничто!

Лучшего здесь не придумал, однако, никто.

Бог ли предметы создал или, может, какой-нибудь бес,

А не обходится дело без дурковатых чудес!

 

Смотрят трезвей на реальность материалисты:

Мысли, конечно, от тела влияний не чисты,

Мы ведь продукты материальной природы!

Только и тут есть решений различные роды,

Первый считает: всё в мире материальное,

Ну, а второй, – что в сознании есть идеальное.

То есть, для первых материя – абсолют,

Значит, они метафизику преподают.

А диалектика учит, что из самой же материи

Дух порождается – сложно, но без мистерии.

Как – постепенно вы дальше об этом узнаете,

Если хотя б эту часть до конца дочитаете.

 

Есть дуалисты ещё, для них двойственность изначальна:

Дух и природа живут себе врозь беспечально,

Но в человеке друг друга зачем-то находят;

Только к блужданьям такие воззренья приводят.

Есть плюралисты: у них что ни вещь, то «монада» –

Ей про другие де вещи и знать-то не надо,

В мире она существует сама по себе,

Хоть подчиняется богу или судьбе.

Есть и эклектики, что собирают коллекцию

Мыслей, пригодную только украсить ей лекцию.

Можно ещё бестолковей воззренья найти,

Если обследовать все боковые пути;

Всё же, при тщательном их рассмотрении мысленном,

Все они, принципе, сводятся к перечисленным,

И впереди, всё равно, иль материя, иль идея;

Что-либо «третьего» не находил нигде я.

 

Раз уж настолько по-разному мир мы себе представляем,

То и по-разному судим, насколько он познаваем.

Версия здравая, трезвая и привычная:

Знаем – не всё, познаём же – неограниченно.

Но и в ученьях о знании есть свой уродливый «изм»,

Звали его скептицизм или агностицизм.

Мол, с нашим знанием жалким, во всём ограниченным,

Лишь сомневаться во всех утвержденьях прилично нам.

Сущность (вещей глубина) недоступна для мысли,

Значит, в науке лишь чувствуй, да меряй, да числи!

 

Так рассуждают обычно релятивисты,

Ну а за ними всегда, словно тень – солипсисты.

Прочие крутят познания сложную призму,

Тоже нередко сдаваясь агностицизму;

Материализм лишь диалектический

Его отвергает систематически.

 

Только вот молод такой «диамат» исторически,

А первый блин ведь частенько бывает и комом.

Долго политикой был он чрезмерно влекомым,

Требует он дополнений и исправления,

Но всё же в целом тут верное направление,

И уже много находим в его мы активе,

А ещё большее видится в перспективе.

Ныне, в мещанской толпе, его мало кто чтит,

Но в мире истины, думаю, он победит!

 

Он же всегда признаёт, что сама философия –

Та же наука, но по призванью особая…

Впрочем, об этом уже в предисловии сказано;

Просто в науке всегда всё циклически связано.

 

 

Раздел II. ЛОГИКА И ДИАЛЕКТИКА

 

Есть у людей и у высших животных мышление образами,

Но среди всех лишь одни «изъясняемся прозой» мы, –

То есть, владеем понятием, словом, и мыслим логически:

Лишь потому изменяем мы мир исторически!

В этом мышленьи две силы являются разом:

Твердый рассудок и гуттаперчивый разум.

Каждый из них то последует, то ведёт,

И всё добытое другу передаёт.

 

Правила знает рассудок, использовать может приёмы,

Разум – другие куёт, расширяя познанья объёмы.

Строит рассудок надёжные силлогизмы,

И совершенствовать может он всякие «измы».

Формой рассудок силён, его выводы строгие, ясные;

Но где важна новизна – там они зачастую напрасные.

Сам же рассудок открыл, что формальным путём невозможно

Выяснить всё, что бывает на деле не ложно.

Математически вывел приятель Эйнштейна Курт Гёдель:

Чтоб отразить содержание, метод подобный негоден!

В мире же есть не одни лишь формальные связи,

В формалистическом что ж забываться экстазе?

(но метафизики в нём без конца забываются:

Разум к рассудку свести бесконечно пытаются).

 

Разум, в свой час, выступает носителем правды космической,

С логикой творческой, сложной, диалектической.

Первый в ней принцип – единство противоположного,

Недопустимое, вроде, с позиций в рассудке возможного.

Всё же тут нет против логики явной вины,

Так как в реальности стороны разведены.

Есть у любого предмета и левый, и правый бока –

Цел же предмет, середина бытует пока!

Атом – единство протонов и электронов,

Но лишь пока их пространство разъединяет.

Если ж сольются они, в нарушенье обычных законов,

Каждый из них обязательно погибает.

 

Значит, формальная логика там лишь верна до конца,

Где организм превращается в мертвеца.

В жизни ж, борьба и единство противоположностей

Нам освещают любые сплетения сложностей.

Верен сей принцип для всех, кто и что ты ни будь!

Ну а сторон разведенье – развития всякого суть.

 

С их разведением связи не полностью рвутся,

Но обязательно в чём-то они остаются.

То есть, предметы всегда друг на друга влияют,

Даже когда ни волной и ни телом не ударяют.

Связь «безударную» эту зовут «нелокальная»,

И в мироздании роль у неё радикальная.

 

Это особенно явственно в квантовом мире,

Но проявляется много важнее и шире:

Не только в квантовой телепортации,

Но и в привычной нам гравитации,

В дальних предвиденьях без профанации,

В житейской, по Юнгу, «синхронизации».

Есть и другое, да многое в этом темно,

Ибо пока что изучено мало оно.

Но без того бы вещей актуальная связь,

При ограниченной скорости, прервалась,

Не помещаясь в эйнштейнов причинности конус,

И метафизики тем оправдалась бы косность.

 

Что ж не признали той связи учёные-физики?..

А помешали философы-метафизики!

Верят они, будто связи везде лишь такие,

Как у шаров на бильярде под действием кия.

Ньютон великий открыл – тяготение действует сразу,

Но под влиянием Локка изрёк он лукавую фразу:

Мол, объяснить не берусь, не поскольку не понимаю –

Просто я гордый такой, что «гипотез не измышляю».

 

Телепортация квантов вот так же родила релятивизм,

А вместе с ним – эмпиризм и агностицизм.

Знанье те физики к чувствам и к формулам сводят,

А смыслового порядка для микрочастиц не находят:

Дескать, для здравого смысла нет в физике места!

Эти оладьи из солипсистского теста.

 

Всё же надежду на правду даёт синергетика,

В смысле ученья о самоорганизации.

Мыслит она нелинейно, как диалектика,

И в современных науках весьма высоки её акции

(главные все, от механики до биологии,

Строятся ныне с учётом подобной логики).

Как диалектика, видит она нелокальные

Связи в системах, и местные, и глобальные;

Видит стремление в мире к разнообразию,

Знает процессы творения скачкообразные;

Невозвращенье открыла к тому, что когда-либо пройдено –

Принцип развития, времени сущность и родина!..

Впрочем, пока что сама синергетика не дозрела:

Не выявляет она нелокальных агентов.

Физику тут и философу есть ещё дело

В поиске верных теорий и инструментов.

 

––

 

Чтоб эффективно освоить законы развития,

Надо понятия знать, одного маловато наития.

Слово количество значит делимость на части;

Качество – место в системе и форма участия;

Мера – количественное расстояние

Меж двумя качественными состояниями.

 

Если достигнет в развитии мера предела,

Сразу, скачком изменяется качество тела:

Прежде – в породу свою же, хоть внешне в другое,

Ну а потом и в иное, уже по природе чужое.

 

Пар, как и жидкость, и лёд, суть всё та же вода,

Лишь изменения формы находим тогда,

В сути же тут не меняется ничего:

 Было оно H₂0, и осталось оно H₂0.

 

Но если пар выше меры своей нагревается,

Он неизбежно на атомы распадается:

Там всё ещё водород, всё ещё кислород,

Только водой эту смесь уж никто не зовёт.

Если ж до степени плазмы нагрев доберётся,

То от воды вовсе признаков не остаётся:

Ведь всё равно нам, ионы берутся откуда –

Хоть от воды, хоть, простите за слог, от верблюда.

 

Так же природа, исходно материальная,

Может, скачок за скачком, порождать идеальное;

Ну а конкретней мы это позднее обсудим –

Там, где сознание наше рассматривать будем.

 

Каждый скачок – отрицанья чего-то процесс.

Где же при смене скачков наблюдаем прогресс,

Там, в связи новых скачков с уже бывшими ранее,

Виден закон отрицания отрицания.

Сложного нет в основаньях его ничего:

Он вытекает из двойственности всего,

Из колебаний, повсюду в борьбе неизбежных,

Но без повторов деталей и частностей прежних:

Их запрещает случайный развития ход,

(но метафизики думают наоборот,

Мысля циклически точный вещей оборот).

 

Двойственна сущность, и борются стороны в ней,

Чтоб доказать, что сегодня сильней и важней.

Форму одна задаёт, что сейчас побеждает;

Первый этап этот тезисом называют.

Тезис, исчерпав себя, новой формой сменяется,

Что антитезисом в логике называется.

Тут и название явственно говорит,

Что отрицание в этом явленьи царит.

В синтезе далее тезис и антитезис

Объединяются, словно влюблённые встретясь.

Только и тут не обходится без борьбы,

Этой всеобщей, увы, для предметов судьбы.

 

Чтобы наглядней такие процессы понять,

Можно, к примеру, за тезис нам семя принять.

Но от растения сущности в нём – половина,

И состояние то отрицанью повинно.

Что и случается, если зерно прорастает,

И, превращаясь, как будто бы внутренне тает.

Сразу зерна не даёт нам, однако, зерно,

Только как травка в полях выживает оно.

Форма такая на зёрна совсем не похожа,

Но для развития только она и пригожа.

Видим опять половину, и ясно, конечно,

Что состояние это, опять же, не вечно.

 

Значит, возврат будет в следующем отрицании

Снова к тому, что цвело в бытии уже ранее, –

Только возврат не зацикленный! Новое тоже

В очередной тот продукт отрицания вхоже.

В колосе стебель и зёрна слились воедино,

Каждая место нашла для себя половина.

Так возникает «любовный» союз половин тех –

Это и есть антитезиса с тезисом синтез.

 

Тут достигается высший предмета расцвет,

Но перспективы развития больше уж нет.

Всё, что могли, его силы уже совершили –

Вниз только может идти, кто достиг уж вершины.

Колос наш славный все соки растения выпил,

Стало оно неживой пожелтевшей соломой.

А в результате и сам он остался бездомный,

В зёрна распался и в землю осеннюю выпал.

 

Но, если в почве его приживается плод,

Шире зерна совершается оборот:

Зёрна из колоса много растений дадут,

Ну а когда-то и новые формы придут!

 

Всюду в развитии действует эта триада,

Больше ступеней прогресса и нет, и не надо.

Думаю всё же, заранее должен признаться я,

Что перед синтезом часто нужна реставрация;

Но специально мы это позднее обсудим –

Там, где ученье марксизма рассматривать будем.

 

Есть и для связи законы диалектические,

Но не вошли до сих пор они в тексты классические;

Так что и я оставляю их тут в стороне,

Хоть изложение было бы с ними полней.

 

 

Раздел III. ОНТОЛОГИЯ

 

Суть онтологии есть философское знание

Свойств и строения главных частей мироздания,

То есть – устройства материи и сознания.

 

 

III.1. Материя и формы её бытия

 

Первоматерию любят искать метафизики,

Ныне же верить в неё не даёт уже знание физики.

Формам материи не существует предела!

Тело любое – она, и она же есть всё, что не тело,

Но, кроме мыслей, вокруг существует действительно, –

Действуя, то есть, на вещи и мысль убедительно.

Свет и поля силовые – совсем не тела,

Но они могут тела раскалить добела!

 

Вещи всегда существуют в пространстве и времени,

Но есть материи важные виды без этого бремени.

Так, обнимает нас вакуум всюду физический –

Вроде ничто, но источник Вселенной космический.

Всё ж не является он мировой абсолютной субстанцией:

Много вселенных других есть за нашей «последней инстанцией».

 

Также материя вечно в себе изменяется,

И на покой никогда до конца не склоняется.

Даже в самом абсолютном, казалось бы, вакууме

Видим всегда, повсеместно движения всякие мы:

Всюду частицы рождаются в нём виртуальные,

И колебанья полей происходят реальные.

Если, допустим, ты рядом летишь с электроном,

Всё ж не покоится он для тебя, по природным законам:

Кружится он, словно вихрь (называется в физике спин).

Так же и мы никогда не покоимся, пусть даже спим.

 

В сути, движенье – материи сторона,

А без него она, строго сказать, неполна.

Если спросить, состоит она из чего,

«Формула» будет: движение плюс вещество.

 

А о глубинной природе пространства и времени

Спорят доныне роды философского племени.

Для метафизиков время – извечный поток, и пространство –

Тоже субстанция вечного постоянства.

Сколько б вещей и событий туда мы ни помещали,

Те же они, мол, как были пустыми вначале.

 

Релятивист возражает, в мышленьи безумием смел:

«Разнятся время-пространство для разных по качеству тел.

Метрики ведь не субстанции, а лишь вещей отношения,

Значит, от качества тел их должны бы зависеть решения;

Много поэтому есть, де, пространств и времён».

Даже Вернадский был мыслью такой увлечён.

Взгляд экзотический этот порой и сейчас насаждается,

Только вот трезвой наукой никак он не подтверждается.

 

Верно, что время с пространством – вещей отношения,

Но ведь не все отношения – соединения.

Метрики эти – такие материи снасти,

Что разделяют явления на отстоящие части.

А ведь делимость – количество, а не качество,

Так что экзотика тут отметается начисто!

Знал Аристотель о том, и другие мыслители истые,

Гегель же прямо сказал, что всё это – количества чистые.

И ведь недаром их метрикою зовут –

Правду язык уже сам зафиксировал тут!

 

Быть в них не может по качеству новизны,

Есть только разные степени «кривизны»,

И отражаются ею не собственные приметы

Метрик таких, но лишь то, как влияют предметы.

Нету в пространстве извечного постоянства,

Но лишь поскольку тела искривляют пространство.

Темпы меняет погода для прорастания семени –

Это зависит совсем не от «качества» времени.

 

Также нет толку искать нам у метрики атомы:

Ведь не разрежешь разрез,

хоть бы вдруг попытались когда-то мы.

В сути, пространство и время и есть лишь разрезы простые,

Лишь промежутки, от ставших явлений пустые,

Хоть заполняют все их «пузырьки» становления,

Не превращаясь в устойчивые явления.

 

Также, нелеп и вопрос тот затаскано-вечный:

Правда ль, что мир наш метрически бесконечный?..

Знаем, у нашей вселенной – конечные срок и объём,

Но в рассуждении этом мы дальше и глубже пойдём.

В каждой вселенной пространство и время – внутри,

Извне ты их не уловишь, в какой микроскоп ни смотри.

Внешне вселенная наша – ничтожный «фридмон»,

И не имеет почти протяженности он.

Много вселенных таких как бы рядом зависло,

Складывать метрики их нет разумного смысла.

 

Не повторением атомов, метров и суток

                                                  наш мир бесконечен –

Он созиданием нового неисчерпаем и вечен!

 

––

 

Вспомним: в развитии действует всюду триада,

Больше ступеней прогресса и нет, и не надо.

Вот и в пространстве находим лишь три измерения,

Три состояния знаем мы только во времени:

Прошлое, будущее и настоящее

(только на месте одном никогда не стоящее).

 

Кто ищет больше – иль болен рассудком печально,

Или же связи любые решил толковать он локально,

И усложняет в научном своём огороде

То, что решается просто в реальной природе.

Тщетно схватить он пытается левой рукой

То, что без лишних усилий поймал бы другой.

Тёмной материи, тёмной энергии сущность

Смог бы тогда уловить, и постиг бы присущность

«Быстрого света» к эффектам активной среды,

И не порол бы о метриках ерунды.

 

Но – любит он, наслаждаясь сердечною мукою,

Свою философию бедную, однорукую!

А «для любви не названа цена,

Лишь только жизнь» – здесь, правда, не одна.

Громадными деньгами, жизней сотнями

Обходится плохая философия!

 

Немало стоил и Эйнштейн один,

Бесплодным ставший ранее седин.

Поля объединить пытался он;

Локальностью одной лишь увлечён,

Включил и тяготение сюда же

В «принципиальном» локалистском раже.

Чтоб воплотить такие намерения,

Пришлось ему добавить измерения –

И 40 лет напрасно он потратил;

Но физики – рабы всё тех же правил!

 

Они и «суперструны» и «мембраны»

Изобрели, чтоб залатать прораны,

И измерений больше десяти

Придумали, не зная где найти, –

А лишь бы был всего быстрее свет!..

Да только толку не было и нет.

И пусть педант меня за то осудит,

Скажу я прямо: тут его не будет!

Решим проблемы физики глобальные,

Когда признаем связи нелокальные.

 

 

III.2. Сознание, его суть и происхождение

 

Что есть сознание? Мыслей своих отражение,

И через это – к познанию сути движение.

Эту «зеркальность» рефлексией Локк называет,

И не у нас лишь одних она в мире бывает.

Есть и у высших животных, но только отчасти:

«Осознают» они чувствами чувства свои же и страсти;

Свойство для жизни полезное, но ограниченное,

Тут говорить о сознании можно лишь иронично.

 

И у людей есть подобная «апперцепция»,

Но в нашем разуме главное – это концепция.

Мы достигаем успеха во всяком занятии,

Мир и самих же себя постигая в понятии!

Тем избавляемся мы от границы любой,

Можем расти над природой и над собой.

 

Главный материи признак – в её объективности,

Разум, напротив, живёт в глубине субъективности.

Это не всё, что таится в душевной реальности,

Но только то в ней, в чём признаки есть идеальности.

Материальны фантазия, страсть, ощущение, зрение, слух,

А идеально одно лишь мышленье в понятиях – дух.

Психика, или душа, по сравнению с телом – другое,

Дух же наш – новый скачок, в совершенно иное.

Наша душа как бы пар, когда тело – вода;

Дух же – как плазмы сияющая звезда.

Дышит в душе человеческая природа,

Но только в духе одном торжествует свобода!

 

Мир идеального – царство словесных идей,

И существует оно только в мире людей.

Греки идеей зовут родовое понятие,

Где завершилось всех признаков чувства изъятие;

В эйдосах (видах) ещё не свершилось оно, –

То идеально, что в чувствах никак не дано.

В эйдосах мыслил когда-то философ Платон,

Но то для духа не взлёт, а плавучий понтон.

Эйдос представишь как образ, допустим – как схему стола,

Но нету схемы такой, что бы мебель представить могла!

Общность такую мы чувством никак не уловим,

Но постигаем в понятии, обозначаемом словом.

 

В слове звучащем ещё есть материи след,

Но вот в идеях следа её вовсе уж нет,

Нет ничего в них, что может быть как-то потрогано!

Значит, не нужно и в теле им нового органа;

А потому и в мозгах человека неплотных

В принципе нет ничего, чего нет у животных, –

Мы и животные высшие сходны душой!

Разница в том лишь, что мозг наш для тела большой,

Место в нём есть для двух разных сигнальных систем,

Новое качество мы обрели вместе с тем.

Первая, чувства сигналы, с животным у нас одинаковая,

Наша вторая система – словесная, условно-знаковая.

 

Разум, как видим, не задан анатомически:

Он формируется в нашей душе символически,

Через общение с теми, кто мыслит логически.

Кто вне такого общения пребывает,

Тот и реальной разумности не обретает.

«Маугли» в сказочках только бывают умны,

В жизни же редко способны одеть и штаны.

 

Также компьютер железный разумно не мыслит,

Хоть информацию он лучше нашего числит.

Движутся в нём электроны, протоны и свет,

Но идеального в этом движении нет.

Для идеального двойственность мысли нужна,

Творческий импульс в мышленьи рождает она:

Мысль и отрывом, и связью с вещами сильна;

А у машины система сигналов одна!

 

Да и не тот у машины сегодня субстрат,

В коем бы творчества мог состояться парад.

Только живое, открытое, неравновесное

Может родить нечто ранее неизвестное,

Может в прогрессе оно до идей дорасти;

Ну а компьютер совсем не на этом пути!

 

 

Раздел IV. ОСНОВЫ ТЕОРИИ ПОЗНАНИЯ

 

Не самоцель нам сознание! Целью является знание

Сути вещей, как основа всех благ созидания.

 

Идеалист говорит: наша сила познанья убога,

Знания все получаем мы как-то от бога.

А солипсисты твердят, что познанье есть мира творение,

Ибо считают, что мир – это их же ума представление.

 

Материализм же находит познания суть в отражении

Мира вещей и людей, в его вечном движении.

Но метафизики думают, что отражение в зеркале –

Лучший пример, чтоб мы образ вещей не коверкали.

А диалектик решил, что сознание идеальное

Не искажает в себе состояние вещи реальное,

Но позволяет вещам развиваться по их же законам:

Так мы и сущность постигнем,

и вещный прогресс перегоним!

И хотя творчество здесь проявляем активное,

Главный продукт его – истина объективная:

Знанье предметов в их собственной глубине,

Определяющей свойства вещей тех вовне.

 

А о критериях истины судят по-разному люди,

Тут отправляясь от мнений об абсолюте.

Релятивисты считают критерием общее мнение;

Годно отчасти, в быту, но в науке – недоразумение.

А метафизик, не любящий умственных сложностей,

Тут выбирает одну из противоположностей:

Либо критерии истины к чувствам он сводит,

Либо в логической связи суждений находит.

Где-то годится и так; но критерии эти непрочные,

И в примененьи круги порождают порочные:

Все ощущения ведь не проверишь в кольце ощущений,

И все сужденья – в кругу из одних лишь суждений.

 

Для диалектики, практика – высший критерий,

Что избавляет наш ум от нелепых мистерий.

Это – успех в регулярном преобразовании

Мира, с опорой стремления в сущностном знании.

 

Зная, что сущность воды H₂O, не иначе,

Разные можем в уме разрешить мы задачи:

И как пожары нам этой водой погасить,

И как нам пламенный газ из неё получить.

Значит, работает здесь и критерий логический!

 

Но ведь работает также и эмпирический:

Может хоть спичкой легко убедиться народ,

Что из воды кислород получается и водород!

Просто, наглядно, везде и для всякого люда,

Практика будто творит философское чудо:

Чувствами сущность для нас поверяет она,

Хоть сама сущность нам чувствами не дана.

Вместе и взгляд формируется подлинно общий:

После проверки такой вряд ли кто-то на правду возропщет.

 

В общем, работают в ней все критерии вместе:

Каждый находит и дело, и место по чести!

 

Хайдеггер нас уверял, что де истина – в мира открытости,

Но позабыл о глубинах предметов сокрытости.

Так Лао Цзы ещё в Древнем Китае судил,

Дабы народ от традиций не отходил.

Но Гераклит, с коим прочим не стоит бороться,

Думал, что истина – словно на дне у колодца.

Прав и Хайям: в чувствах – видимость только одна,

И далеко от поверхности мира до дна!

 

Спор тут идёт меж трусливым к рутине стремлением,

И созидательным жизни людской обновлением.

Все рутинёры считают, что знание сущностей вредно,

Любят лишь то, что таинственно и заветно.

Кто же стремится менять этот к лучшему мир,

Знание сущностей – знамя тому и кумир!

 

Мистик фантазии вечно лелеет астральные,

Методы поиска ищет учёный реальные.

А философия, двигая ум наш вперёд,

Принципы методов верных везде задаёт;

Но для стихов сложноват этот мысли полёт.

Если хотите освоить его ради дел –

В каждом учебнике есть подходящий раздел.

 

 

Раздел V. СОЦИАЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ

 

Неоднократно пытались создать метафизики

Социологию точную, прямо в подобие физики,

То есть – на опытных данных и математике,

Вплоть до любой, самой общей в той сфере тематики.

Но получалась из этого только эклектика,

Ибо тут общее знанье даёт лишь одна диалектика.

 

Дело здесь в том, что для разума нету пределов,

Может он всё безо всяких границ переделать.

Значит, когда-то снесёт он любые препоны,

Тем задавая для жизни иные законы.

Только самих изменений и связи законы всеобщие

Действовать могут всегда в человеческом обществе!

Вот потому, хотя сфера тут вроде особая,

Но занимается ею сама философия.

 

Думают всё ж метафизики, что человеки

Есть вид животных, определённый навеки.

К тем же воззреньям обычно склоняет религия,

Ибо наш дух для неё – трансцендентная вроде реликвия:

Дескать, не сам человек разум свой создаёт из себя,

А как-то дарит господь, в нас подобье своё же любя.

Вот и Платон, с его мыслями вроде высокими,

Определил человека как зверя с ногтями широкими,

И словно птица двуногого, только без перьев...

Нет, не культурой, не разумом нас он измерил!

 

Взгляд этот мы называем натурализм.

Крайность другая – вульгарный социологизм,

Что понимает людей лишь как общества клетки презренные;

В релятивизме найдешь ты истоки такого воззрения.

Росту его пособляет порой и людская среда,

Ибо владеем судьбой мы своей не всегда.

Ныне мы все глубоко от других и от рынка зависим;

Это рождает постмодернистские (проще – постыдные) мысли:

Нам говорят, что уж нет человека высоких преданий,

Все мы сегодня – всего лишь «машины желаний».

 

Взгляд диалектики в сути своей историчен,

Он и глубок и правдив, хотя в этой среде необычен.

Путь наш неровен, а всё-таки он, тем не менее –

Путь созиданья культуры, путь самоопределения.

Мы утверждаем своё постепенно над миром господство,

Разумом правя собой, над природой ценя превосходство.

 

К ценностям этим стремлением определён

Главный общественный, Марксом открытый закон.

Он говорит, что вещественных благ созидание

Всё направляет общественное сознание.

Люди бывают готовы порой и на рабство,

Если оно принесёт приращенье богатства:

Ведь с расширением власти над внешней природой

Люди владеют и большею, в среднем, свободой.

 

В обществе действует, как и при всякой возможности,

Принцип деленья всего на противоположности.

Следствия могут быть где-то эгоистичные,

Даже преступные или, увы, неприличные:

Кто со свободой хозяйства живёт не в ладах,

Ищет нередко свободы «хозяйству» в штанах!

Соль же свободы – не в извращениях тела,

Больше гораздо её в сфере мысли и дела.

И человечество всё же к порядку стремится,

Только не может на чём-то остановиться.

 

В силу того же закона частей разделения,

Нет перспективы всеобщего замирения.

Нет и не будет во всём одинаковой массы:

Делятся люди на нации, страты и классы.

Прав Гераклит, что всегда в непрестанной борьбе

Счастие все существа добывают себе.

 

Это не значит, однако, что строится счастье

В мире людском непременно на чьём-то несчастьи.

Люди едины в труде и в бореньях с природой,

В битвах с врагом, устремляясь за общей свободой,

И от совместных усилий любой получает

Больше того, что обычно наследовать чает.

Вместе вперёд! – вот единственный мудрый призыв,

Что примиряет на время верхи и низы.

 

Но поджидает везде нас переворот,

Так что бывает и прямо наоборот:

Ведь неизбежны повсюду противоречия,

Только дальнейшим развитием они лечатся.

Кто это ясно своей головой понимает,

Тот лишней крови по злобе не проливает,

Тот избавляет себя и других от разрухи,

И уменьшает в бореньях бесплодные муки.

 

Правда не в том, чтоб держаться всегда за старьё!

Каждой эпохе присуще строенье своё:

Где-то на пользу господствует частная собственность,

Где – коллективная, где-то – другая особенность.

 

Дважды бывали уже в глубине исторической

Общества с собственностью синтетической:

Средства для жизни тут каждый имеет свои,

Есть и хозяйство в общественном бытии.

Было так в лучшие сроки античности в Греции,

И в Возрожденья эпоху, допустим, в Светлейшей Венеции.

 

В этой среде каждый может и сам прокормиться,

Но не стремится от общих забот уклониться:

Он благодарен душевно стране и народу,

Давшим ему драгоценную жизни свободу

(даже на смерть осуждённый неверно Сократ

Был подчиниться закону родимому рад!)

 

Впрочем, найдется тут ниша по вкусу для всех:

Выбери, хочешь – покой, хочешь – светский успех.

В общее дело решается кто-то вступить –

Можно при этом с него и покрепче спросить:

Он ведь не раб, притеснённый пятою нужды,

А сам, свободно, избравший большие труды.

 

Общество то породило культурный расцвет,

Там и научное знанье явилось на свет.

Закономерно вернутся к нам те времена,

Может быть, внуки твои насладятся уж ими сполна.

Будет эпоха та краше других; тем не менее,

Остановить не удастся и это мгновение:

Вечно одно бесконечное изменение!!

 

 

 

            Часть вторая

  ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ

 

Мысль философская неформальна,

Часто в приёмах индивидуальна;

И философствовать не научишься,

Если, как следует, не помучишься,

Сложные изучая труды

Тех, кто выращивал мысли сады.

Где-то история сбоку от дела,

А в философии – часть её тела.

 

Мы той истории краткий даём тут обзор,

Где-то вступая с привычным воззрением в спор.

 

 

Раздел VI. ДРЕВНИЙ ВОСТОК

 

Все первобытные жили народы

Лишь присвоеньем продуктов природы,

Сущностей общих не познавали,

И философий не создавали.

Ведь философия – дочь производства:

Требует мысли оно руководства!

 

И убыстряется с века железного

Рост в философии знанья полезного,

Ибо ускорился общества ход,

Что нас всегда к размышленью зовёт.

Тут и сложилась она как культура:

Школы, теории, литература.

 

Веке в шестом до рожденья Христа

Произошло это в разных местах:

Запад с Востоком одновременно

Бросились в море мышления пенное!

Были равны они в мыслях истоке,

Но торможенье росло на Востоке.

В этом «лидировал» Древний Китай,

Так что сначала о нём прочитай.

 

 

VI.1. Философия Древнего Китая

 

В духе китайском избыток есть прозы.

Вызрев еще в глубине века бронзы

На трудолюбии среди грядок,

Он полюбил неизменный порядок.

А социальные изменения

Часто приносят большие волнения:

Там, где за собственность зреет борьба,

Шаткой становится наша судьба!

Проще, где собственность коллективная,

Только хозяйство тут мало активное.

 

С плугом железным Китай как себя перерос,

И перед мыслью его встал тревожный вопрос:

Как бы найти нам такое для жизни решение,

Чтоб века бронзы продлить бы ещё отношения,

Коллективистские, тёплые и привычные,

И относительно всё-таки гармоничные?

 

И применял он тогда для продленья того

Принцип у-син – пятиричность строенья всего,

Слаженность тёмного Иня и светлого Яня,

Принцип у-вэй – благодетельность недеяния:

Дескать, доверься традиции в лоне привычных забот,

И не пытайся ускорить обычный развития ход!

 

Конфуцианство нам чтить для того предлагало

Святость отцовства, начальства и ритуала.

Фацзя, «законники», твёрдой рукой насаждали

Силу, опёртую на предписаний скрижали.

Были моисты – как будто времён тех марксисты,

Знания, техники, разума оптимисты;

Но когда поезд прогресса сдавал под уклон,

Первым разбился их тёплый и светлый вагон.

 

Выжил зато даосизм, торжество недеяния

Мыслившей сутью любого существования.

Дао – и путь, и творящая пустота, –

Делает всё, де; пустая пред ним суета

Наши усилия к лучшему мир изменять,

Надо рутину понять и душою принять;

Там лишь удача бывает надёжная, где

Действует чувство рутины, по имени дэ!

 

И вот Китай погрузился надолго в рутину

(в древнем Египте такую же видим картину):

К миру всему повернулся широкой спиной,

Отгородившись высокой Китайской стеной.

Не было частной в Китае инициативы,

Были в хозяйстве подавлены все креативы.

Армии были повсюду зато трудовые –

Словно бы мумий восставших ряды неживые.

 

Но воспитал тот Китай для себя бюрократию

Так, что совсем не походит на пошлую братию

Ушлых чиновников, наших и в странах иных.

Честность и знание стали по крови для них

Выгоды выше, хоть ниже начальства инструкции –

Не было в Древнем Китае чиновной коррупции!

 

Там и философы были на редкость активные,

В жизнь продвигая учения не примитивные;

И миллиарды прекрасных культурных людей

Жили при свете их ясных и умных идей.

Эти великие, редкие достижения

Требуют нашего полного уважения.

 

И не случайно Китай как на крыльях поднялся сейчас,

С толком используя старый культурный запас,

Дух трудолюбия национальный

Вкупе с марксистской идеей рациональной!

 

 

VI.2. Философия Древней Индии

 

В Индии хуже намного дела обстояли.

Шатко на древних основах индусы стояли,

Их на фантазии больше гораздо вело.

Глубже проникли в их общество зависть и зло,

Что расцветают обычно при всяком брожении;

И вот застряло их общество в разложении,

Без продвижения толком ни взад, ни вперёд.

Каждому душу то зло непрестанно дерёт,

И философия, в сути – о мире учение,

Тут превращается в жалкое психолечение.

 

Главный вопрос для него: как душе той найти

К освобожденью от горестной муки пути?

В жизни своей ты искал, но найти их не смог же –

Значит, свободу искать суждено тебе в мокше,

То есть – навек умереть, растворясь в абсолюте,

Чтоб не терзали нам душу ни вещи, ни люди!

 

То угашеньем зовут, на санскрите – нирвана.

Это на вкус европейский пугающе странно,

Но для индусов – вершина блаженства, ананда.

Чтобы достичь её, долго стараться им надо,

Одолевая ступень за ступенью сансары:

Переселенья души многократного горькие чары

В новое тело по смерти, для новых страданий –

Кармой за что-то предписанных наказаний.

 

Эти, по сути, приниженные мучения

Там оформлялись в возвышенные учения.

Раньше сложились теории свежие настики,

Позже развились рутинные даршаны астики:

Первые знать не хотят никакой абсолют,

Ну а вторые о нём лишь по Ведам поют.

Этот обратный порядок развития важен,

И мы о настике тоже сначала расскажем.

 

Джайны – аскеты, герои высокой морали,

Подвигом разума карму сломить призывали;

А вот адживики трезвые, наоборот,

Ждали судьбу, у открытых зевая ворот.

Будда же, видя повсюду одно лишь страдание,

В прятки от мира вложил весь свой ум и старание,

И погрузился блаженно в нирвану при жизни,

Дальше живя как на собственной длящейся тризне.

 

Эта нирвана – не самозабвенье в познании,

А подавление мысли в пустейшем самосознании.

Самозабвенье найдем у Сократа и у Спинозы:

Внешне похоже, но в сущности разные позы.

 

Есть там еще локаяты (чарваки) учение:

В мире сегодня ищи и бери наслаждение;

Кроме телесной, сегодняшней жизни локальной,

Нет де загробной, и никакой идеальной!

 

Поросль древнейшая астики, санкхья хотела

Душу очистить от похотей низменных тела

Через тренаж под названьем «усилие» – йога;

Правда, реальных успехов тут было немного.

Дальше миманса скептичная, истовая веданта

Веды зубрить призывали с упорством педанта,

Чтоб через то постигать сущность мира как майю –

Морок, обман, в коем я неизбежно страдаю.

 

Им помогали в том деле вайшешика с ньяей,

Как репетиторша строгая с опытной няней,

Ведая логику, зная про атомы мира,

Но не про то, отчего в нём живётся так сиро.

Ну а позднее тантризм призывал к наслаждениям

Мясом в еде, да на мясе и в мясе движением.

 

Жив ведантизм: по дороге сегодня пройди ты –

Где-нибудь встретят тебя на пути кришнаиты,

Странные книжки тебе станут в руки совать,

Мантру свою, всё одну, без конца, распевать:

Харэ Кришна, харэ Рама!

(в них живёт де Вишну-Брама).

 

 

 

Раздел VII. РАЗВИТИЕ АНТИЧНОЙ МЫСЛИ

 

VII.1. Становление и досократики

 

Запад тогда был не лучше, хоть старше Востока,

Мысль в нём дремала едва ль не до крайнего срока;

И получилось одно только там исключение,

В силу событий особенного стечения.

Это оно породило античную мысль,

Светом которой потом все науки зажглись.

 

В бронзовом веке культура на острове Крит

Не уступала создателям пирамид,

Да подорвало её изверженье вулкана,

И достижение в волнах забвенья пропало.

Но нет и худа совсем уже без добра.

Как для внедренья железа настала пора,

Некому было в том месте держаться за прежнее,

Общество заново строилось – свежее, вешнее.

Не было старого класса давящих чиновников,

Старого культа жрецов – торможений виновников.

Эллинов трезвенный, сильный и гибкий народ

Двинул активно и мысль, и хозяйство вперёд.

 

Две величайшие ценности быть должны рядом:

Это свобода и в обществе крепкий порядок.

Ведь без порядка свобода – дурной произвол,

Явно не ум же на свет его произвёл;

А без свободы бывает порядок у пчёл,

Но человек всё же волю ему предпочёл.

Был уж порядок в Китае, но вместо свободы,

В Индии – «мокша», свобода, что хуже невзгоды.

Только у греков порядок и вместе свобода

Стали доступны для личности и для народа!

 

Мы отмечали уж выше, что для античности

Свойственна тяга к хозяйственной синтетичности:

«Средства для жизни тут каждый имеет свои,

Есть и хозяйство в общественном бытии».

Каждый и должен, и мог сам семью прокормить –

Незачем, некогда голову вздором дурить!

Каждый – хозяин своей и земли, и судьбы,

Ум развивал для удачной житейской борьбы.

 

И государство себя обеспечить могло,

С граждан снимая налоговое тягло.

Общие земли там были и мастерские,

Вместе и хлеб, и суда создавали морские.

Общее дело на откуп умелые брали,

Но под присмотром общественной строгой морали:

Ведь демократия там и бывает реальная,

Где независимость личности – не формальная.

Не усидел бы и месяца бюрократический гад,

За исполнение долга святого берущий «откат»!

 

«Общество то породило культурный расцвет,

В нём и научное знанье явилось на свет».

И философия, в смысле научного знания

Истинной логики жизни и мироздания,

Укоренилась в особенной этой среде,

Что не случилось в эпоху ту больше нигде.

 

Первыми были мыслители-фисиологи:

              /в современных терминах, натурфилософы/

Почву явлений разрыли как археологи,

Чтобы начало-архэ в глубине отыскать,

И все явления в этом начале связать.

То объясняется здесь не случайною модой –

Связью в хозяйстве прямой индивидов с природой!

И в азиатском устройстве познать её хочется,

Но индивид там хозяйствует лишь через общество.

 

В первоматерии видел Фалес, и за ним ионийцы,

Это архэ; как бы им вопреки, италийцы

И Пифагор ищут первую форму всему.

Те и другие блуждали нередко в дыму,

Воду за суть принимая, иль целые числа,

Как Парменид, рассуждая без ясного смысла.

 

Спутав значения два «бытия» в полудетском сознании,

«Существованье» смешал он и «сущее» (то есть, весь мир).

Тем заложил метафизики он основание,

Да для мистиков он их любимый кумир.

«Есть Бытие лишь одно, – так учил Парменид, –

Нет становления, всё в мире стоймя стоит;

Множества нету, оно только чудится нам!..»

Для трезво мыслящих эта идея странна.

 

Раньше и выше стремил свои мысли в зенит

«Дед диалектики» – царственный Гераклит.

Мир для него это вечный природный огонь,

Сам создающий себе умный Логос-закон.

Но здесь ещё нет теории, только одни афоризмы,

Их преломляют по-разному мозга неплотные призмы.

И откровенье высокое Гераклита

Многими было не понято, частью – забыто.

 

А ученик Гераклита, афинский Кратил,

Вовсе идеи учителя извратил.

Он говорил: «в ту же реку не входим и раз,

Ибо вода в ней меняется прямо сейчас» –

Но ведь река же и есть постоянный поток

Новой воды, в том же русле несущей свой ток!..

 

А у Кратила сначала учился Платон

(до Сократа).

Смысл диалектики так он представил потом

(что неправда):

Мол, она учит, что в реку двух раз не войти,

Ибо вода в ней находится вечно в пути.

Но Гераклит сам писал, что, бегущим предав себя водам,

В реку одну дважды входим мы и не входим.

Для диалектики вещи по сущности самой двойны,

Ну а Платон лишь с одной посмотрел стороны.

Перед законами логики мыслью нечистые,

Были Кратил и Платон тут, конечно, релятивистами!

 

Всё ж фисиологи, в поте трудясь, намечали

Выходы мысли своей из юдоли печали.

Анаксагор уже понял проникновенно,

Что расширяется «космос» – по-нынешнему, Вселенная;

Слово само «философия» ввёл Пифагор…

Но не решился ничьею победой их спор.

Ну а потом уж и в тень удалились они,

Ибо настали другие в политике дни:

В обществе стали слагаться сложнее реалии,

И появились философы-гуманитарии.

 

Тягу к познанью природы отвергли софисты –

Субъективисты, насмешники, релятивисты.

И Протагор среди них отчеканил навек

Формулу «Мера всего – это сам человек!»

Но толковал её так, что лишь мнение наше

Определяет не вкус, а вообще – существует ли каша.

И в продолжение как бы, другой софист, Горгий,

Релятивизма подсунул нам овощ прогорклый:

В мире, мол, нет ничего, а что есть, то не можем познать,

А если знаем – не можем де это другим передать.

 

Но уже скоро у эллинов вновь наступает черёд

Тех, кто в науке реальный прогресс создаёт.

 

 

VII.2. Расцвет античного рационализма

(«высокая классика»)

 

Гуманитарием был и Сократ,

                          но он создал такую основу,

Чтоб сотворить философию будто бы снову –

Вместе способной природу и нас отразить,

То есть любую из целей умом поразить.

Он открывает для мира опоры всеобщие

Всякой науки, равно о природе и обществе.

Три их: разумная логика, твёрдые факты,

И обсужденья свободного неотменимые акты.

 

Также Сократ в рассуждение ввёл диалектику,

Опровергая лукавых софистов эклектику.

Истину он утверждал вместо подлой «эристики»,

В спорах всегда побеждал без уловок софистики.

«Знаю одно, – говорил, – что и сам ничего я не знаю:

Только дорогу ищу я для всех нас к познания раю».

 

Мало о личном заботился в жизни Сократ,

А вот побиться за истину был всегда рад.

И, как всегда, раздражительна и тупа,

К смерти за то осудила Сократа толпа.

 

Но от него и созрела для воспарения

Линия целостного мировоззрения.

Тут лишь свой путь осознали материалисты,

И отрицать его стали системно идеалисты.

 

Ясно учил Демокрит, что везде и всегда

Есть только атомы, а между них – пустота.

Да, пустота невещественна; что ж из того?..

Значит, материя шире, чем вещество!

Ведь, по идее, материя – матерь вещей,

А не набор из костей и капусты для щей.

 

Ныне подобное знание обыкновенно,

Вакуум физик считает основой Вселенной:

Не вещество, но глубинная форма материи,

Что доказуемо с точностью бухгалтерии.

Свет и поля силовые, не вещи никак,

Тоже в структуре материи не пустяк!

 

С тёмной теорией эйдосов вскоре потом

Выступил против материализма Платон;

Эта теория, в сущности примитивная,

Многих влечёт как художественно активная:

В чувственных образах мыслит людей большинство,

А платонизм как нарочно пошит для него.

 

Эйдос тут – образ, понятие видовое,

Что-то, как призрак, живое и неживое:

Сам по себе бестелесная как бы скульптура,

Но по нему формируется как-то натура.

Он вне пространства как будто бы помещается,

Но на материю всё же влиять умудряется.

Если есть конь, то за небом есть эйдос коня,

Только в нём больше гораздо красы и огня:

«Косность материи» вещи кривит и ничтожит,

Эйдосов рать ничего тут поделать не может!

 

Тот же Платон, первый явный идеалист,

Первый же был утопический социалист.

Он Атлантиду придумал, в которой мы вроде

Овоща, скажем – морковки на огороде:

Садят ее, как хотят, и пропалывают бесстрастно!

Для человека, конечно, такое устройство ужасно.

Личный же опыт его опроверг те видения;

Но всё же имя живёт от его Академии.

 

Славой его ученик Аристотель гремит,

Гений великий, по прозвищу Стагирит.

Он говорил:

              «Мне Платон и учитель, и друг,

Но только истина выше всего для наук.

Не понимает Платон, как идею и тело

Надо связать, и об обществе неумело

Судит он так, словно это большая семья.

Правильней будет теория мира моя:

 

«В мире сперва подвизаются индивиды,

И лишь потом появляются эйдосы-виды.

Ум-Перводвигатель общий прогресс направляет

Тем, что в своё совершенство все вещи влюбляет;

Действует всё-таки каждая из себя,

Свой идеал от природы своей же любя.

Так вот материя, в коей самой – лишь возможности,

Форм достигает разительной силы и сложности!

 

«Счастье, – учил он, есть деятельность блаженная

(редко встречается этика столь совершенная!); –

В правильном обществе быть должна собственность частная,

Жизнь без неё – это рабская доля несчастная;

А диалектики мало для постиженья реальности!», –

И аналитику он создаёт на основах формальности.

Логикой ныне обычно её называют,

И Стагирита при этом не забывают.

Только название авторское точнее –

Вряд ли ведь кто-то когда-то его был умнее.

 

Хоть диалектик я сам, Аристотель, считаю, тут прав:

Частным наукам формальный пригоднее нрав,

На первом плане анализ у них, а не синтез,

Как уж философы к этому не относитесь.

 

Сам применял не бездарно он логику эту,

Чем и способствовал мощно науки расцвету.

Он Александра, царя Македонского, пестовал,

Ради познанья за войском его путешествовал,

Хоть после дорого связь ему та обошлась:

Жизнь раньше времени из-за неё прервалась.

Школа ж его, под названием славным Ликей,

Многое в сфере познанья дала для людей.

 

 

VII.3. Философия эпохи эллинизма и Римской империи

 

А между тем развивалось активно смешение

Греков с Востоком, и собственности лишние

Для создающего всякий продукт большинства.

Близилось время единого божества,

В чём выражается гнёт социальной стихии.

Тут уж не годы – столетья настали лихие,

И философия вновь, из научно-учебной,

Стала, как в Индии, жалобно-душелечебной.

Образом жизни премудрым она озабочена,

Знание мира законов здесь только обочина!

 

Киники бросили прежние ценности под ноги,

Доблесть бранили, считали приличия подлыми.

Ни животу и ни власти не гнулись в угоду,

Лишь уважали автаркию и свободу.

Дескать, природа достаточна для себя,

Жить надо, значит, заветов ничьих не любя,

Кто любит родину – тот прозябает во мраке!

Имя и жизнь переняли они от собаки.

Родоначальник учения был сократист Антисфен,

Но больше всех среди них знаменит Диоген,

Что проживал одно время в общественной масляной бочке,

В переоценку всех ценностей весь погрузившись по мочки.

 

Близко к софистам о знании скептики мыслили,

Все утвержденья науки к догматам причислили.

Лишь эпохэ (воздержание от суждения)

Вечно достойно, по мнению их, уважения.

Если же где нам совсем уж нельзя не судить,

Надо за мнением общим без мысли ходить:

Так атараксия да апатия

Нам облегчают и сон, и занятия.

И от Пиррона до римского Секста Эмпирика

Скептикам чуждой была всевозможная лирика.

 

Внешне был скептиком также и Эпикур,

Но по значению он средь особых фигур.

Не без лукавства учил он, что атараксию

Знанье о мира устройстве даёт нам по максимуму.

Физику он в основание духа поставил.

В ней он ученье об атомах снова прославил,

Но добавлял: они тяжестью различаются,

А при движении чуточку отклоняются

Сами собою, и в месте, дотоль неизвестном.

Это – clinamen; на качестве том интересном

Строит мудрец Эпикур и структуру природы,

И понимание сущности нашей свободы.

Многое здесь, хоть с поправками на историю,

Напоминает нам квантовую теорию.

 

Общество быстро уже в эти дни разлагалось,

И Эпикуру практически не оставалось

В сфере житейской морали иного пути,

Как от политики в Сад (свою школу) уйти.

Чтобы и жизнь сохранить, и свободу идей,

Ищет он лишь безопасности от людей.

Звал Демокрит дружбу граждан крепить беззаветно,

А Эпикур повторял: Проживи незаметно!

Мол, лишь тогда в наслаждении жить удаётся уверенно;

Но к наслаждению тоже стремись ты умеренно!

 

Всё же он думал, что можем мы, пусть – не любой,

Разумом сами командовать нашей судьбой.

В этом церковники пользы для клира не видят,

И Эпикура всегда, клевеща, ненавидят.

Но его школа могучая существовала

Больше полтысячи лет, и при этом нимало

Не изменяла по духу ученья себе,

Стойкая в истине, в жизни, в научной борьбе,

Так же серьёзна, блестяща и вовсе не стара

В римской поэзии Тита Лукреция Кара:

Словно луч лазера, сквозь тьму поповских плащей

Светит поэма его «О природе вещей».

 

С эпикурейцами спорили издавна стоики.

Только они были явно их менее стойкими

(хоть и покажется русским, что прямо название

Стоиков нам указует на это призвание).

Начав от физики, дальше замкнулись в морали,

А под конец и коррупцией честь замарали.

 

Стоик Зенон, увлечённый по книгам Сократом,

Цель видел в образе жизни простом и отрадном.

Принцип автаркии принял Зенон из кинизма,

Жизнь по природе, и всё, кроме злого цинизма,

Мысля достигнуть в моральном сознаньи высот.

Мир для него был как тело одно без пустот,

Пневмой (дыханием) связан, пронизан огнём –

Логосом вечным (сейчас его «разум» зовём).

 

Но только как ни стремись к безусловной свободе,

Как ни пытайся достойно жить лишь по природе,

Но неизбежна ведь в обществе всюду борьба.

Тут, по Клеанфу, ведёт нас иль тащит судьба.

То же, по сути, твердил бывший раб Эпиктет,

То ж император Аврелий признал тет-а-тет.

Но ближе всех это к сердцу воспринял Сенека,

Живший на склоне ужасном античного века.

Он повторял, что свободен вообще не любой,

Лишь – кто готов при обиде покончить с собой.

Логикой эти премудрости трезво проверьте,

Выйдет – нет в жизни свободы, но вся она – в смерти.

 

Тонкий он был моралист-увещатель, а прожил неровно.

Как воспитатель чудовищного Нерона,

Мерзостям он не однажды его потакал,

Много богатства бесстыдно наворовал.

И не свободною смертью он кончил, наверно,

По приказанью Нерона же вскрыв себе вены.

 

Не без учёта такого в морали жеманства

Назван позднее он дедушкой христианства:

Собственность люди теряли в ту пору немеряно,

Сменен свободы закон был удавкой «доверия»,

И неизбежно при этом растёт лицемерие!

 

 

VII.4. Последние века античной философии

 

До христианства с трудом представляли, как бог

Силой духовной на вещи бы действовать мог:

Мысль ведь не может ни камень с обрыва столкнуть,

Ни даже санки по скользкому льду протянуть.

Древний Платон изобрёл для того Демиурга,

Действуя здесь наподобье лихого хирурга:

Тело и дух словно нитками белыми сшил,

Да не сумел накачать ему крови для жил.

Сам Демиург вроде создал ещё Мировую

Душу-Псюхе (тоже вряд ли на деле живую):

Двойственна, дескать, она, как и души людей –

Связана с телом и с миром высоких идей.

 

Верили стоики римские в это ещё.

Только Филон тут расширил мышленья плечо

На два решения, каждое в пору ту ново:

То эманация духа, и божье творящее Слово.

Сам-то Филон не особенно их различал,

Но закрепились они в виде разных начал.

 

Первое видит повсюду Филона учение

Ряд ипостасей от вечного истечения

Сути божественной вниз по косненья ступеням:

Ум, и Душа, и всё ниже – к растеньям, каменьям.

Всё совершенное, стало быть, в самом начале,

Ниже любые достоинства истончали.

 

Неоплатоник Плотин на том строил свою философию,

В сути гнилую, но внешне как будто высокую.

Гностики тоже в основу кладут эманации,

Душу-Псюхе призывая для интеграции

(гностиков было учение – радужный сплав

Знания с мистикой, не разбирая, кто прав).

В том же – основа оккультного зыбкого знания,

Что угнездилось в щелях христианского здания.

 

Но христиане в основу-то взяли иное же:

Мысль, что Христос – это Логос, он Слово суть божие:

Сын не такой, как бывает рождённый от тела,

А как сужденье, что с мыслью из уст излетело.

Тела, Марией рождённого, с нами уж нет,

Но всё творенье, де, Логоса вечного след!

 

Слово есть воздуха вещное колебание,

Но ведь и смысл ему дан говорящим заранее.

В речи иль в книге то Слово и дальше живёт,

Мысль или волю изрёкшего передаёт.

Властный приказ от Отца и Дух бога святой

Вроде бы слиты здесь в форме, по виду простой.

 

Так христианство в античном мышлении выросло,

Только свободы мышления долго не вынесло.

Быстро при нём философские школы античные

Были подавлены, как суеты неприличные

Пред абсолютом мышленья в лице божества;

Пробил здесь час мракобесия, тьмы торжества!

 

 

Раздел VIII. СРЕДНИЕ ВЕКА И ЭПОХА ВОЗРОЖДЕНИЯ

 

VIII.1. «Тёмные столетия» и схоластика

 

Средневековье – эпоха развития феодализма.

Нет здесь свободных, есть лишь господин и подлиза.

Первый – сеньор, называют второго вассал,

Держит вассала за горло сеньор, чтобы тот не восстал.

Нету больше места Добру, честной Истине и Красоте:

Жалкие Вера, Любовь и Надежда живут во Христе.

 

А философия – дело свободных людей,

Где нет свободы, там нет философских идей!

Там лишь покорствуй, да спину в поклонах труди,

Мозг в голове ужимая и сердце в груди,

Да повторяй, как советовал Тертуллиан,

«Верую, ибо нелепо» – для всех и религий, и стран.

Чтоб обвиненье в свободе отвергнуть заранее,

Провозгласил Августин, что «без веры нет знания»;

И, поневоле Христа больше воли любя,

Всех уверял Дамаскин: «Не скажу ничего от себя».

 

Триста лет спали без снов, да и дольше бы спали наверно,

Но появился великий философ Эриугена.

Дал он пример неожиданный мыслей свободы:

Бог, дескать, – имя несотворённой природы!

И, как философы древности, требуя истины света,

Разум поставил он выше любого авторитета.

Лет ещё 200 понять не могла его церковь, спросонья тупая,

Ну а потом уже криком зашлась, навсегда проклиная!

 

Дальше Европа, быть может, не скоро пошла бы,

Только её подстегнули с Востока арабы.

Как на дрожжах рос арабский тогда халифат,

А прогрессивно растущий извечно познанию рад.

Аверроэс, аль-Кинди, -Бируни, -Фараби, Авиценна

У Аристотеля многое взяли, что важно и ценно

Для освоения трезвым познаньем натуры,

И вообще для прогресса реальной культуры.

Выросли знания в химии, в металлургии,

И расцвели города – Багдад, Кордова и другие.

 

Быстро Европа восприняла те достижения,

И начались в ней активные мысли движения.

Запад ожил христианский, культурою новой возвысясь,

А Византия намного отстала, и начался схизис,

То есть, церковный раскол самого христианства.

Вновь тормозил тут Восток, слишком любящий постоянство.

В нём православие накрепко утвердилось,

Что на заре феодальных времён зародилось.

Прокляло гений оно Иоанна Итала –

На семь веков философии вовсе не стало,

Трезвой науки надолго заглох там исток!

Мы, как народ, в этот тёмный попали поток.

 

Ну а на Западе к вере пришли католической,

Больше свободы предоставлявшей для личности.

Вместе с расколом сформировалась схоластика –

Для школяров философская вроде гимнастика.

Ей завещали поддерживать богословие,

Но для неё это было скорей суесловие:

Больше для пользы своих философских занятий

Споры схоласты вели о природе понятий.

 

Так, реалисты учили: универсалии

(общие мысли) есть в боге живые реалии.

Номиналистов другая влекла сторона:

Дескать, понятия – лишь в языке имена.

Концептуалисты обоих критиковали.

Универсалии глубже они понимали:

Как отраженье реального сходства вещей

В речи разумной – хоть нашей, хоть бога, хоть чьей.

 

Кто проводил тогда линию трезвую эту,

Бил неизбежно по церкви авторитету.

Пьер Абеляр призывал веру разумом мерить,

И заявлял: «Понимать надо прежде, чем верить».

Ну, и досталось, конечно, ему на орехи!..

Он пострадал за свои, вообще-то, огрехи,

Но с беспощадностью, в жизни обыденной редкой.

Это не сделало мысль его менее меткой.

Книга его «Да и нет» будто вновь возродила

Дух диалектики: в спорах растёт мысли сила!

(по-современному, это ещё не сама диалектика,

Но предваренье её, называется «антитетика»).

 

Выше же всех там поднялся Аквинский Фома,

У Аристотеля заняв на это ума.

Он утверждает гармонию разума с верой,

Бога с природой сверяет логической мерой,

Пять доказательств придумал к признанию бога,

Хоть с аргументами там не особенно строго.

Католицизма учению дал он серьёзный каркас,

От атеизма немало душонок он спас.

И хоть при жизни его почитали тупым,

Но после смерти объявлен он был святым!

 

А у арабов испортились резко дела:

Пал халифат, и наука под гору пошла,

Светскую мысль задушил под Кораном ислам,

К людям заботливый, словно хозяин к ослам.

Запад же быстро и мощно пошёл на подъём;

Славу за это схоластике мы пропоём!

 

Почву она создала для успехов везде,

Где только действует ум: в повседневном труде,

В естествознании первые созданы школы,

В технике дух поселился живой и весёлый.

И накопилась культура довольно когда,

Вольные стали везде возникать города.

 

Церковь на это без боли смотреть не могла,

И инквизиции строгий надзор создала,

Долго огнём и мечом прочищала мозги,

Чтоб оставались на свете одни дураки.

 

Но вопреки всем кострам расцветали коммуны!

Там собирались все те, и поныне кому мы

Властью обязаны нашей над внешней природой,

То есть, в основе, – всей нашей судьбой и свободой.

Их попечением всюду уменье росло:

Знанье, искусство, высокое ремесло.

В организации общества тоже развились умения,

И приближалась эпоха блестящая Возрождения.

 

Но Возрождение формировалось не гладко,

Ведь не бывает движенья вперёд без упадка.

То, во что искренне вкладывали старание,

Может придти вдруг в упадок и в умирание.

Вот и схоластики сил наступил здесь предел,

Хоть и тянулась она за течением дел.

 

Как бы провидя модерных мыслителей долю,

Дунс прославляет у бога не разум, а волю:

Бог, мол, идёт не от родов начальных иль видов,

А комбинирует качества индивидов,

Волей прижавши их вместе, как кирпичом,

Так что тут логика будто бы ни при чём.

 

И, завершая схоластики долгую битву,

Оккам даёт нам свою философскую бритву,

Всем завещая гипотез не умножать,

Лишние сущности твёрдой рукой отсекать,

А если бог сам окажется среди них –

Тою же бритвой рассечь и последнюю нить!

 

Но перегнул он: мол, в мире конкретных вещей

Стоит ли сущность любую искать вообще?..

А ведь и Конфуций давно уж сказал, если помните,

Нечто про чёрную кошку в неосвещённой комнате.

Эти наклонности позднего номинализма

Выжили после и в мире капитализма:

Вырос из Дунса, со временем, волюнтаризм,

А из Конфуция с Оккамом – позитивизм.

 

Мистиков также в то время полно развелось,

Так уж при кризисе всяком давно повелось.

Экхарт немецкий, по прозвищу Майстер (знаток),

Видел для мира не в боге едином исток:

В мира и в бога твореньи участвует сам человек!

Есть в этом правда, и Майстер прославлен вовек.

 

А Палама, исихаст византийский, Исуса молил,

Слёзы и ночью и днём умилённые лил,

Мантрою мозг изнуряя, как древний индус,

Тело смиряя и жизнь отвергая на вкус:

Мол, оттого будет вечное счастие нам!

Нравилась эта идея и русским умам.

 

И оккультизм, эта мистики ветвь боковая,

Тут уж процвёл, всех побегов своих не скрывая.

Он в предсказанья пускается без боязни,

Делая ставку на нелокальные связи,

Чутко порой он улавливает намёк,

Только вот точность – совсем не его конёк.

 

 

VIII.2. Возрождение и Реформация

 

Для христиан прежде ценности были античные

Мало сказать, чтобы просто несимпатичные –

Им ненавистными были они; тем не менее,

Весь Ренессанс – этих ценностей возрождение!

В лоне его и купеческий капитал

За ремеслом укрепляться и множиться стал;

Но, потянув за одну эту грубую нить,

Мы Возрожденье не сможем ещё объяснить.

Дело, тем паче, не в мифах красивых о Трое:

Сходство глубокое было в хозяйственном строе!

 

Вспомним, что «дважды бывали в глуби исторической

Общества с собственностью синтетической…

Было так в лучшие сроки античности в Греции,

И в Возрожденья эпоху, допустим – в Светлейшей Венеции»;

И во Флоренции, в Пизе, в Неаполе, в Генуе –

Всюду коммуны росли тогда непременные!

Были на севере Новгород, Брюгге и Гент,

Ганза была, что поныне – источник легенд.

Выше античного было коммуны той братство,

Ибо в ней не было прежнего личного рабства.

 

Главная собственность, правда, уже не земля,

Хоть и она тут у многих бывала своя;

Но всякий мастер хозяином был в ремесле,

Так что свободные преобладали в числе.

«Средства для жизни тут каждый имеет свои;

Есть и хозяйство в общественном бытии».

Венецианский не умолкал «Арсенал» –

Он корабли для республики создавал!

И из селения свайного с пристанью жалкой

Стала Венеция грозной морскою державой,

Меккой торговли, столицей металлов, стекла!

Так и в коммунах других тогда жизнь потекла.

 

«Общество то породило культурный расцвет,

В нём и научное знанье явилось на свет».

Тут философия первой торила пути,

Лучше Флоренции здесь нам пример не найти.

В ней из Мирандолы вышедший Пико Джованни

Не возмечтал о церковной загробной нирване:

Он на земле человека достоинство славил,

Нашу способность идти против чуждых нам правил,

И самому создавать и себя, и судьбу,

Счастье себе добывать через труд и борьбу.

То гуманизмом назвали в Европе течение.

В той же Флоренции вновь ожила Академия,

И под Неаполем – тоже, в которой Телезио

Опытных знаний природы оттачивал лезвие.

 

Стали философы этой поры пантеистами,

Бога с природой мешая; но атеистами

Стать не могли, и совсем не из низкого страха,

А из боязни идейно-душевного краха:

Хоть к атеизму влекла перспектива их дальняя,

Но ведь основа хозяйства была феодальная!

 

Были, однако, герои; и Бруно Джордано

Выступил славно, хотя, может быть, ещё рано.

Смело отверг сохранённый Коперником кров,

И доказал, что на свете есть много миров.

Он говорил, что напрасно от церкви мы ждём

Пропуска в небо – и так все мы в небе живём!

«Хитро» ссылался на то, что сам бог бесконечен,

А потому де и космос бескраен и вечен.

Суд же решил: богу в небе что хочешь отдай,

Но на земле, брат, на церковь не нападай!

И на костре его бренное тело сгорело;

Но не сгорит его имя и правое дело!

 

Впрочем, иначе повёл себя Галилей.

Может, для физика было оно и мудрей:

Важно философу души людские зажечь,

Физику важно свои результаты сберечь.

Чтобы признали, что вертится всё же Земля,

Лучше Луну изучать, чем геройствовать зря.

 

Множеством сильных умов и талантливых рук

Начато было в ту пору восстановленье наук.

Только оно не смогло завершиться сполна:

Мрачные снова в Европу пришли времена.

Сами успехи хозяйства, торговли, культуры

Вызвали к жизни господство мануфактуры;

И разорились ремесленники тогда,

Рабство наёмного установилось труда.

 

Католицизму на смену пришёл протестант,

Равно свободы для действий и рабства для мысли гарант.

Лютер тогда заявил, что наш разум всех пакостей хуже,

Ибо не богу, а дьяволу, дескать, он служит.

Не помогла и защита посильная разума

В книгах всемирно блистательного Эразма:

Он, гуманист по душе, и к тому ж при великих талантах,

Волей судеб оказался почти в протестантах.

 

Так буржуазная там зарождалась формация;

Эта эпоха и названа Реформация.

 

Тридцатилетняя с ней развязалась война,

Крови Европа хлебнула тогда допьяна.

Стал выше общества всякий богатый злодей,

В Англии «овцы как будто бы съели людей»:

Ради их шерсти лендлорды поля огораживали,

Вольных крестьян из домов и с земли выпроваживали;

Тысячи виселиц встали на всех перекрёстках,

И всё английское йоменри выбили просто!

Кто уверяет, что было в России жестоко,

Пусть повернёт на Европу пресветлое око.

 

Всё ж гуманисты сиянье коммуны хранили.

Скажем о тех из них, чьим сочинениям были

Все мы обязаны именем коммунизма –

И его формой нелепого утопизма.

 

Честно заботясь, но мысля ещё неумело,

Лорд-канцлер Мор и монах-бунтовщик Кампанелла

Спутали равенство в деле хозяйством владения

С равенством в смысле всеобщего обеднения.

Общество, в их представленьи, владеет практически всем,

А индивид не владеет в хозяйстве ничем:

Ради квартиры, одежды и ради еды

Должен он холить до смерти чужие сады!

 

Это всё тот же Египет, всё та ж Атлантида,

Тот же Китай заскорузлого древнего вида;

По словарю же латинскому – не коммунизм:

Это, в буквальном значении, социализм.

Спутанность данных понятий – науки позор!

Впрочем, науке и не дан тут полный простор,

А идеологам нравится в мыслях туман:

Каждый в нём свой затевает безумный обман.

 

 

Раздел IX. ФИЛОСОФИЯ НОВОГО ВРЕМЕНИ

 

IX.1. Эпоха Научной революции (XVII в.)

 

«Новое время» – когда создаётся промышленность.

Слово само говорит, как важна тут активная мысленность.

«Мануфактура» машинная – индустриальный завод,

Он инженеров и физиков неудержимо зовёт.

Двинуть науку в хозяйство! – гласила тех лет резолюция;

Так начиналась Научная революция.

 

«Знание – сила», – тогда Френсис Бэкон сказал.

Эксперимента разумного принципы он показал:

Путь паука или путь муравья немилы!

Правильный к знанию путь ты займи у пчелы,

Что поначалу нектар и пыльцу соберёт,

Ну а потом из них сладостный делает мёд.

Чувствами действуй, но мыслить не забывай,

Славный в науке тогда испечёшь каравай!

 

Бэкона блеск и поныне никто не затмил:

Лорд-канцлер Англии, он же, быть может, Шекспир;

Всей философии новой бесспорный отец,

Сильный провидец и тонкий житейский мудрец.

Правда, в конкретном развитии точного знания

Он неудачно судил и не встретил признания.

Был под конец королём заподозрен во взятке,

Брал ли – поныне нельзя утверждать без оглядки.

Но не вина его, что муравей-эмпиризм

Скоро уж выполз на сцену. Ведь правил капитализм,

А для него характерен умышленный зооцентризм:

Хочет людей он к животным во всём приравнять,

Могут они, мол, лишь чувствами познавать!

 

Был Томас Гоббс личный Бэкона секретарь,

Мыслил, однако, как все метафизики встарь:

Дескать, насквозь материальна душа,

И кроме счёта в мышлении нет ни шиша.

Ньютон великий механику развивал,

Общий в тогдашней науке он тон задавал;

Гоббс подмешал его в грубый материализм,

И получил ограниченный механицизм.

 

В сути, гоббизм был фактическим атеизмом,

Но от признания этого Гоббс уходил как-то низом.

Он был сторонник в политике абсолютизма –

Власти единой с бездушием механизма:

Будь государство свирепый Левиафан,

И не щади никого, если вдруг забалует профан!

Мол, от природы все люди находятся в вечной войне,

Так что без власти крутой может сгинуть культура в огне.

 

В общих вопросах наследовал Гоббсу Джон Локк,

Но политический курс разделить с ним не мог:

Ведь буржуазная власть окончательно победила,

И либеральная снасть больше ей теперь подходила.

Приняв живое участье в создании этих снастей,

Локк поддержал идеал разделенья властей.

 

Вновь не как Гоббс, в бога искренне веровал Локк,

Только по старым канонам уж верить не мог.

Вы не припишете Локку какой-нибудь атеизм,

Но у него исподволь пробивается модный деизм:

Это когда бог трактуется как часовщик –

Сделал часы, а они без него чик да чик!

Нету здесь повода к вере особо стервозной:

Локк был сторонник терпимости религиозной.

 

«Душу» в науке меняет он на «сознание»,

Тем углубив о разумном мышлении знание.

Локк показал, что, в сознании, правду любя,

Мы отражаем и мир, и самих же себя.

Эта рефлексия, – мысли над мыслями бдение, –

Нам позволяет исправить свои заблуждения.

 

Но тот же Локк и довёл эмпиризм до предела,

Разум подмявши под ощущения тела.

Стала девизом ему древних стоиков фраза,

Что де сознанье без опыта – это лишь tabula rasa,

То есть пустая, инертная к знанью доска;

Разум сверх опыта, мол, пустота и тоска.

 

Так родилось, а потом и усилилось мнение,

Будто все мысли суть в принципе ощущения.

(Сам Локк мышленью еще не отчаянный враг,

А уж до крайности всё тут довёл Кондильяк.

Впрочем, так было уже и в учении Демокрита,

Только на тысячи лет оставалось забыто).

­­___

 

На континенте в хозяйства развитии карта

Хуже легла, и родила Европа Декарта.

Он в понимании мира был дуалист,

В сфере познания – плоский рационалист.

Ratio – голый рассудок, как будто бы духом покинутый;

«Рациональность» Декарта есть лишь эмпиризм опрокинутый.

 

Он призывал подвергать всё на свете сомнению,

А разрешенье сомнений сводил к одному только мнению

(не ощущая в себе как бы душу живую):

«Если я мыслю, то, значит, и существую».

Нечто подобное раньше сказал Августин,

Только мы гению и повторенье простим.

 

Доля людей, по Декарту, лишь тем и завидная,

Что железа есть в мозгу у нас шишковидная.

В ней прикрепляется к телу божественный дух,

В силу чего мы и мыслим, и ходим на двух;

А все животные, якобы, лишь автоматы:

Ни ощущений у них не найдёшь, ни ума ты!

Для современной науки всё это смешно,

Но разобралась она тут не так уж давно.

 

Знаний основы, мол, тоже от бога даны,

Опыт нас учит лишь, как одевают штаны.

Это, конечно, должны мы учесть и принять,

Но де важнее по правилам рассуждать.

И неплохие Декарт положил в закрома

Правила мысли для руководства ума,

Для отысканья в науках надёжного истины,

И благодарны за это мыслителю исто мы.

 

Кроме того, был Декарт математик великий,

В физиологии автор глубоких открытий,

Много развитию физики он же помог.

Многое сделать в науке ещё бы он мог,

Только напрасно зимой с королевой связался,

И оттого, простудившись, до срока скончался.

 

После Декарта осталась в ученьи заноза,

Кою извлечь Бенедикт попытался Спиноза.

Если природа и дух – разных сущностей две,

То непонятно, откуда у нас в голове

Мысли берутся от опыта в полной свободе,

Но в соответствии с происходящим в природе?..

Вот Бенедикт и решил, что одна лишь субстанция –

Бог и материя; так что в мышлении танцы я

Вроде бы с богом танцую и с вещью любой,

Мир познавая и наслаждаясь собой.

 

Тут же попутно выходит полезный эффект:

Дарит свободу тебе познавательный духа аффект,

Душу спасая от быта пустой суеты,

Так что блаженным себя в боге чувствуешь ты:

Ни раздражаться не надо, ни унывать,

И «не смеяться, не плакать, а понимать».

 

Знанье Спиноза ценил не как милое или противное,

Но как разумное, честное и объективное!

Поднял тем самым он факел упавший Сократа,

И вся наука вовек будет этому рада.

Но не считалась с аффектами духа житейская проза,

И вот Спиноза скончался от туберкулёза,

Приобретённого долгой шлифовкою линз:

Был он по жизни не из научных подлиз.

 

Если Декарт дуалист, то Спиноза скорей пантеист.

А третий из «рациков» был уже плюралист:

Универсальный, блистательный, хоть и не гордый,

Гений Германии – Лейбниц, по имени Готфрид.

Так на науку и творчество был он завинчен,

Что рядом с ним можно ставить ну разве да Винчи.

Лет уже в двадцать профессором мог бы он стать,

Но при дворах своё счастье решил поискать.

 

Именно он и придумал такие монады,

Коим про вещи другие и знать-то не надо.

Их, дескать, бог из себя самого эманирует,

Связь и порядок за них во Вселенной планирует.

В предустановленной благостью бога гармонии

Мир наш звучит слаще самой прекрасной симфонии!

Хоть в нём, казалось бы, много наломано дров,

Всё же он лучший из всех вероятных миров,

И происходит в нём всё и всегда только к лучшему…

«Неприменимо к войне иль к несчастному случаю!» –­

Злился Вольтер. – Но зато Лейбниц тем объясняет,

Как познаём мы умом, чего чувство не знает.

 

Лично же Лейбниц, быть может, как раз оттого,

Не осуждал ни словечком совсем никого.

Но при дворе про него под конец позабыли,

Даже умершего долго не хоронили.

Был он, по мнению их, в отношениях туп,

А в одеяниях – иль старомоден, иль скуп.

 

Так или нет, а во многих науках свой след

Лейбниц оставил, как мощный авторитет.

В логике первый он далее греков шагнул,

И нет учёного, кто бы ни помянул

Лейбницев принцип достаточного основания.

Он для России планировал образование.

С Ньютоном раньше делил он приоритеты,

А как наткнулись на квантовые предметы,

Лейбница начали часто опять поминать,

Ибо один он умел и тогда понимать,

Суть прозревая своей головой гениальной,

Что все причины не сводятся к связи локальной.

 

Были обужены взгляды его, пусть невольно,

В телеологии благостной у Христиана Вольфа.

В ней как бы всё предусмотрено богом для нас,

Чтобы мы бога могли прославлять всякий час:

Мыши нужны для питания кошек,

а кошки – для истребленья мышей…

В общем, система хорошая, если для малышей.

Стала она, тем не менее, главной в Германии!

Вольф преуспел и в тогдашнем естествознании,

В преподавании, и ещё в самых разных вопросах.

Русский его ученик – Михаил Ломоносов.

 

Гением был, как от бога, француз Блез Паскаль.

В юности сделал уж много, но дальше его не пускал

Страх перед миром, что в душу с болезнью проник.

Он говорил: человек – это мыслящий только-тростник,

Странно из бездны возник и покончит он бездной;

Что же геройствовать в жизни такой бесполезной?

Лучше молиться да соблюдать целибат!..

Начал учёный, а кончил – монах и аббат;

И завещал всем до смерти церковную скуку,

Чтоб не попасть после смерти на вечную муку.

 

 

IX.2. Эпоха Просвещения (XVIII в.)

 

Вскоре успехи науки своё освещение

Дали всей жизни людской: началось Просвещение.

Людям хотелось науку к себе применить,

Общество к лучшему силой её изменить.

К знанья отваге когда-то Гораций призвал,

Каждый почти тогда этот призыв повторял;

Кант его в юности сделал девизом своим,

Хоть не за это среди кантианцев любим.

 

Не обходилось, конечно, при том без потерь.

Бил без пощады по прежним устоям Вольтер,

Всякую собственность кражей Руссо называл,

Новый людей договор учредить призывал,

Хоть и считал, что отчасти противники правы:

Портят прогресс и наука житейские нравы.

 

Все эти мысли в делах применялись реальных,

И расцвели в революциях либеральных,

А в философии – в новых системах ментальных.

 

Храбро и прочно готовила атеистов

Мощная школа Французских материалистов.

В ней Ламетри, и Гельвеций, и Гольбах могли

Всем доказать, что всё сложено из земли.

Сам человек, по их мненью, природы вершина

Лишь потому, что сложнее других как машина;

Рок нас по жизни ведёт и господствует фата,

В газовом шаре Вселенной сложившись когда-то,

И до рождения задана траектория,

Чертим ногами на шаре земном мы которую!

 

Это, конечно, не всякому по душе.

В веке самом Просвещенья, в начале уже,

Явным ответом на грубый материализм,

Поднял свой стяг субъективный идеализм.

 

Взялся за дело британский священник Джордж Беркли;

Ясные мысли его до сих пор не померкли.

Истый ирландец – необычайно упорный,

Смелый в решениях, в поисках плодотворный,

Первый создал он систему на этой стезе,

Принцип один проводя неуклонно везде,

И не смущаясь быть многими не понимаемым:

«Существовать это значит быть воспринимаемым».

Если бы сам этот принцип не был явный бзик,

Беркли действительно был бы в науке велик.

 

Много воспринял от Беркли идей Дэвид Юм –

Тут уж типично шотландский, скептический ум.

Локка Юм тоже ценил, но и трезвенный Локк

Без привлечения бога ему объяснить бы не смог,

Как проникает наш разум в природу вещей;

Юм же весьма не любил сверхъестественных щей.

 

Если, по Локку и Беркли, одни только чувства

Знанье дают, то какое найти нам искусство,

Чтоб убедиться, что чувства нас учат не ложно?

Чувствами чувства проверить никак невозможно!

И заключил Юм, что знать мы на деле не можем,

То же мы видим, что есть сам предмет, иль не то же.

И хоть немалый проделал в науке он труд,

Юма агностиком в будущем назовут.

 

Сильно на Канта немецкого Юм повлиял.

Иммануил говорил, что до Юма он спал

Сном догматическим, следуя Вольфу и Лейбницу.

Но погрузился он в Юма, как будто в целебницу,

И вдруг увидел он, призванный к новой судьбе,

Что под вещами-для-нас дышат вещи-в-себе.

 

Вещи-для-нас, иль феномены – мира поверхность,

Чувствами их познаём, претендуя на верность.

Вещи-в-себе не увидим, конечно же, сразу мы,

Это ноумен, по-гречески – знаемый разумом.

Но «чистый разум», по Канту, есть лишь априорный рассудок

(не умещается творческий разум в мещанских сосудах):

Он из себя фантазирует призраки только,

Не приближаясь к реальности этим нисколько.

 

Значит, вещей глубину знать никак мы не можем,

И понапрасну ноумен умом своим гложем.

Эти попытки рождают в уме антиномии –

Противоречия умственной анатомии,

Вроде того, что свобода и есть, и совсем её нет...

Из антиномий не сделаешь сытный обед!

То есть, опять, знаем только свои ощущения...

Это уже вырождение Просвещения.

 

Тут же «религию в разума только пределах»

Кант для спасенья морали гвоздями приделал;

Ну а фактически вновь открываются двери

Пошлому быта рассудку и нерассуждающей вере.

 

 

IX.3. Немецкая классическая философия

(конец XVIII – середина XIX вв.)

 

В те дни хозяйство фабричное от эволюции

Переходило к Промышленной революции.

Всюду проникла механика неживая,

Мощно машина её повела паровая.

Быстро меняется всё; до сих пор человек

В жизни таких изменений не видел вовек!

 

Вот потому и родилась «Немецкая классика»:

В ней-то развилась мышления высшая пластика,

В ней диалектика, бывшая мысли свечением,

Стала уже полновесным научным учением.

 

Кант, говорят, первым был и прокладывал путь для них;

Только он сам «диалектик» в значении «путаник».

Раньше такой «диалектик» был сын Парменида Зенон.

Он подкреплял апориями папин закон,

Что де движение – это иллюзия, равная праху,

А «по уму» Ахиллес не догонит никак черепаху.

Так же и Кант к диалектике «приближался»,

И превзошёл он Линнея мышленье линейное,

Но далеко за кормой Гераклита остался;

Всё кантианство – как будто пространство ничейное.

Те ж антиномии – мысли нелепый крючок,

Но всё же дали они размышленьям толчок.

 

В сущности, Кант и Зенон – метафизики крайние оба.

Опровергает их странные мысли разумная проба,

Не принимай за ведущих мыслителей их ты!

Канта отверг ученик, Иоганн Готлиб Фихте.

 

Старенький Кант на двух стульях пытался сидеть.

Хоть никого не хотел специально задеть,

А не понравиться мог и материалистам,

И убеждённым логичным идеалистам.

Фихте же прям был и гол, как таранный сокол,

Идеализм субъективный до самого края довёл:

Тезис в создании мира есть наше же чистое Я,

А антитезис – не-Я: сотворённый им круг бытия.

Я и не-Я дальше в синтезе соединяются,

Новые Я и не-Я «со штрихом» порождаются;

Так вот в себе бесконечно и кувыркаются!

 

Кант без успеха участвовал в старом уж споре,

Как о явлениях можно судить априори

Без заблуждения. Вспомним: Декарт и Спиноза

С Лейбницем знали, какая тут скрыта заноза.

Фихте же махом её на скаку расчленил

Тем, что весь мир нашим знаниям подчинил.

Все, мол, явления – наши же мысли и есть,

Значит, мы всё можем в нашем сознаньи прочесть.

Правда, не каждый, ведь Я – не придумки твои:

Это наш дух во всемирном его бытии.

 

Всё ж для науки неясно до опыта много!..

Можно, конечно, искать здесь подсказок у бога,

Только ведь Фихте был истинный мысли герой,

Он не смирился бы с этой в системе дырой.

И вот решил, что сознания чистое Я

Вроде имеет в себе неизбежный изъян:

В нём обязательно есть бессознательный дух,

Так что творение мира исходит от двух.

 

Мучился Фихте проблемою той до конца,

Но не терял ни в каких переменах лица.

Верил, что Я от нас требует праведно жить,

Жертвенно нации нашей прогрессу служить;

И на войну он пошёл, этой мыслью горя,

Где и погиб, как я думаю – всё-таки зря.

 

Но не стихает мышленья немецкого шелест!

Был уж на сцене той Фридрих Вильгельм Йозеф Шеллинг.

В юности даже, мышленья развитием ранний,

Притчею стал он для разных немецких собраний.

Он и поэт, и в политике след свой оставил,

Действуя не по указке бюрократических правил.

Больше всего о науке, однако, мечтал,

В 23 года уже он профессором стал.

Очень тогда занимал его ум и сознание

Путь осмысления данных естествознания.

 

Фихте проблему сначала он вроде решил

Тем, что всё дело творения переложил

С Я субъективного на мировой некий Разум,

Мир и творящий, и постигающий разом.

Всюду тождествен тот дух самому же себе!

Мы же попроще, нам знанье даётся в борьбе,

И не дано понимать до конца нам и сходу

То, что тот Разум великий вмещает в природу.

 

Но к тому времени твёрдо наука открыла,

Что постепенно природа все вещи творила.

Долго была в мире этом почти пустота,

Долго шла мелкая после того суета.

Так почему ж сила Разума абсолютная

Мир созидает не сразу, хоть ей это дело минутное?..

 

Шеллинг нашёл, что творенья нескорая доля

Определяется тем, как решает не Разум, а воля

Этого Разума-бога; но воля порой бессознательна,

И ей логически действовать не обязательно.

В общем, попал он, как Фихте, всё в тот же капкан,

И не помог религиозный канкан.

Разум тогда потихоньку уходит в забвение,

Тождество сходит в церковное «Откровение»...

 

Долго ещё Шеллинг бодро трудился и жил,

Но ничего уже нового не предложил,

Хоть из-за множества разных непраздных затей

Звали когда-то его «философский Протей».

В старости, только заумная тусклая мистика –

Вся философии Шеллинга характеристика.

 

А в обстановке тогдашней отсталой Германии

Он вдохновлялся твореньями мрачной романтики,

Провозглашая и пестуя скорбь мировую,

Чествуя прошлого душу, уже неживую

(весь романтизм есть реакция на Просвещение,

Встретится нам ещё далее это учение).

 

Там, где не разум ведущий, а воля иль чувство, –

Там не наука на первых ролях, а искусство.

К мысли той Кант уже, в старости слабой, пришёл,

Шеллинга дух «Откровенья» туда же привёл.

Это, пожалуй, не очень-то хорошо,

Истинных знаний никто ещё там не нашёл.

Но есть живое в почтеньи к искусству зерно:

К практике ближе науки гнездится оно.

 

Практику раньше, по сути, сводили к морали,

Новое тут и у Канта отыщем едва ли.

Фихте же в практике видит сам корень природы,

В ней же – исток и познания, и свободы!

Гёте, под маскою Фауста, высказал смело,

Что «Слово» в Библии лучше сменить нам на Дело!

Дали они диалектике новый мотор,

А Фридрих Гегель поднял её в синий простор,

 

Шеллинга мысли, напомним, не помогли

Нам объяснить постепенность развитья Земли.

Гегель держался в основе того же пути:

Лучше, чем дух объективный, творца не найти!

И лишь добавил, что Разум де тот мировой

Сам развивается, словно ребёнок живой;

А называл он его Абсолютной Идеей.

Что та Идея во внешней природе ни сделай,

Прежде должна она формы в себе наработать, –

Это является первою духа заботой.

 

Сложный процесс той Идеи саморазвития,

Через скачки, через синтезы и открытия,

Через громадную «духа живаго» историю,

Он обобщил в диалектику как теорию.

 

Был то, естественно, повод, а не причина.

Если вглядеться, творится здесь та ж чертовщина,

Что и у Шеллинга. Ведь непонятно, с чего

Дух-абсолют не развился в себе до всего,

Иль почему он с твореньем так долго чудил?

Может быть, кто-то его самого породил?..

 

А диалектику вызвало к жизни, конечно,

Вовсе не то, что живёт себе якобы вечно,

Миру вещая святое своё руководство,

Но – эволюция быстрая производства,

Давшая обществу революционный толчок.

Только в Германии дверь от него – на крючок!

Гегель же мудро обрёк себя на молчок.

 

Он говорил: «всё разумно, что ныне действительно!»

Думал же тихо: «пока оно убедительно;

А с неразумного этот спадает венец,

Скоро ему наступает законный конец».

Жил и писал он вообще чересчур осторожно,

То лишь вещая, что было в ту пору возможно.

Всё же он сделал в мышленьи приличный шажок, –

Шире шагнуть в эти годы никто и не смог.

 

Но не прошло без печальных последствий, что Гегель,

Пусть и по воле судеб, а от истины бегал.

Практику он толковал лишь как дело Идеи:

Якобы, только она в мире новое делает.

Он признавал эволюцию духа, но не природы,

В естествознании выпав тем самым из моды.

 

Также учёным был странен его панлогизм,

А диалектике чужд был его финализм.

Думал он: всюду пробила Идея нам тропы та,

Значит, мы логикой можем постичь всё без опыта.

Та же Идея – начало всему и вершина,

Самосознанием в Гегеле, дескать, свой путь завершила.

Пусть мы порой наблюдаем противоречия,

В целом теперь волноваться за общество нечего;

Хоть прусский мир на поверку не так уж здоров,

Лучший он всё же из всех вероятных миров!..

 

И в благодарность, наверно, Идея взяла свои меры:

Гегель совсем не блаженно почил от холеры.

Старше он Шеллинга, поздно созрел и работал недолго,

Но средь коллег величав, как средь рек наших Волга.

 

––

 

Идеализм после Гегеля сильно зачах;

Но появился в Германии Фейербах,

Что в переводе огня означает поток,

Имя же Людвиг – боец. Но он был одинок.

С Гегелем смолоду связь он наладить пытался,

Гегель, однако, на письма не отозвался.

Энгельс и Маркс молодые ему написали,

Только ответа от Людвига не получали.

 

Он, не как Гегель, скрывать не хотел свои взгляды,

Ну а в Германии этому были не рады,

И хотя явственно было большое призвание,

Но запретили философу преподавание.

Он же, явив своей жизнью пример постоянства,

Громко прославился критикой христианства.

По Фейербаху, не бог создал нас, но вовек

Бога любого всегда создавал человек.

И, не стесняясь идти против признанных правил,

Богом для нас самого человека он ставил.

 

Он говорил: человек – это чувственный универсум,

А потому де не надо сомнительных версий,

Ставящих дух за пределы природы искусства:

Ею наш ум порождён, он – слияние всякого чувства.

Сам он в природе и «свёрнута» вся в нём природа;

Вот оттого и в познании наша свобода!

Антропологическим этот назвали материализм;

Сам же философ его называл «реализм».

 

Чту Фейербаха, но соглашаюсь не очень:

Он по вопросу о духе сугубо неточен,

В мненьях о нашей природе он фантазёр,

А в отношеньях морали – порою позёр.

Хоть высоко человека он подымал,

А диалектики всё же не понимал,

Практику действия общего мало ценил;

Был в результате закат Фейербаха уныл.

 

Классике вместе немецкой приходит конец,

Вклад Фейербаха – её и разгром, и венец.

А от него повели два отдельных пути,

Каждым из них предстоит нам за мыслью пройти:

В годы одни начались становленье марксизма

И выход в свет буржуазного волюнтаризма.

 

 

Раздел X. ФОРМИРОВАНИЕ ФИЛОСОФИИ

НОВЕЙШЕГО ВРЕМЕНИ (середина XIX – начало XX вв.)

 

X.1. Становление и развитие философии марксизма

 

Век XIX-й, самая середина.

Снова меняется мира живая картина:

Практика всюду выходит на первые роли,

И осветить её рвутся все мысли герои.

 

Классов промышленных тут обострилась борьба,

И к коммунизму опять обратилась судьба.

Бывшие два гегельянца, Фриц Энгельс, Карл Маркс,

Мыслью своей попытались рассеять здесь мрак,

И написали почти за единый присест

Коммунистический громовой манифест.

 

Сказано в нём, что рабочие долю несчастную

Могут сменить, подчинив себе собственность частную; –

Но в нём не сказано «надо её уничтожить»!

Гегеля термин там: новое «снять» её может,

  /в нем. тексте «Манифеста» aufheben – снять, Aufhebung – снятие/

То есть в хозяйство её под контролем включить,

И гармоничное общество тем получить.

Этого многие вовсе не понимали:

Ведь революции головы только снимали!

Вот потому в разных странах и в разные годы

Дали той мысли неверные переводы.

 

Прав Гегель в том, что познание, мысли, идеи

Могут и «снятие» без осложнений проделать,

Прежнее памятью в целостном виде храня.

Это нам в творчестве добавляет огня.

Но вот в типичном стихийном процессе развития

Прежнее гибнет обычно ещё до раскрытия

Полных потенций субстанции молодой;

Синтеза тут не увидит порой и седой!

Так материнское гибнет на поле зерно

Раньше намного, чем колос рождает оно.

 

А чтобы тезис опять приобрёл свою грацию,

Надо пройти ему трудную реставрацию,

Надо, чтоб новое к этой задаче созрело,

Видя себя у смертельного тоже предела.

Иначе всякому юному кажется вечно,

Что будет жить и цвести оно бесконечно,

Что с появленьем его только начался свет,

И что за прежним ни правды, ни прав больше нет!

 

Так появляются в зёрнах зачатки ростка,

Так формируется семя под чашей цветка,

Так и зародыш любой в материнской утробе

Древние формы проходит, как будто бы в пробе.

В формах законченных всюду есть только триада,

«Больше ступеней прогресса и нет, и не надо».

Но где не разум главенствует, а природа,

Там реставрация – общий этап перехода.

 

––­

 

Коль угнетенье народ уже слишком достало,

Эксплуататор свергается с пьедестала.

Но если частная собственность в ноль уничтожена,

То и активность мышленья в хозяйстве стреножена;

Общество может подпрыгнуть, да скатится вниз;

Социализм это будет, а вовсе не коммунизм!

 

Энгельс и Маркс эту видели перспективу,

Но уступили стихийному массы мотиву:

К социализму тогда устремлялись рабочие,

Если отстанешь – окажешься на обочине!

Маркс лишь абстрактно мечтал, что рабочее братство

Сможет войти в коммунизм с нарастаньем богатства,

Только вот как и в какой – тут марксисты неясно учили;

Не удивительно, что ерунду получили!

 

Тем же не менее, многое сделал марксизм.

И хоть изжит на сегодня социализм,

То не причина марксизм батогами захлёстывать,

С грязной водою ребёнка из ванны выплёскивать.

 

А потому подчеркнуть я особо хочу:

Гений был Маркс, Энгельс вровень с ним по плечу.

Был и в российском марксизме блистательный гений –

Это Ульянов Владимир Ильич, всем известный как Ленин.

Гениев, как и всех нас, жизнь порой завлекает в обман,

Но кто чернит их сейчас – тот, простите, кондовый болван.

 

Вам и поныне опросный любой скажет лист,

Что был Карл Маркс величайший в истории экономист.

Он в философии новую будто галактику

Создал, включив в основание общества практику.

Должен мыслитель, сказал он, не только наш мир объяснить,

Но и предвидеть научно, как к лучшему мир изменить.

 

И в результате, впервые в науке марксизм

Диалектический дал как систему материализм.

Вырос естественно он из источников двух:

От Фейербаха пришло, что природой рождается дух;

Взяли от Гегеля дух диалектики; только вот тело

Дать ей пришлось, и во многом её переделать,

Мистики выдув туман. Получилась в итоге система,

В коей находит решенье любая проблема.

Энгельс основу создал тут, и многое Ленин

В ней прояснил для всех будущих поколений.

 

Были, однако, и важные там недостатки:

Где – от политики, где – от былого остатки,

Где – оттого, что в любом крупном деле реальном

Новое просто не может созреть моментально.

 

Напоминаю: марксизм ещё верует в «снятие»,

Будто оно применимо везде без изъятия.

Но в революциях «снятие» не оправдалось,

Так что от нэпа оскомина только осталась.

Вот что Иосифа Сталина привело

К поползновенью убрать, как нелепость и зло,

В целом закон отрицания отрицания,

Хоть признавал его Энгельс, и Ленин ценил его ранее.

 

Как без души диалектика дальше жила,

Зомби подобна. Совсем-то не умерла,

Только обкорнанной якобы-диалектикой

Путь не спланируешь, и приходилось эклектикой

Скрытно её в размышлениях заменять,

А про себя на марксизм потихоньку пенять.

 

(Нечто подобное нэпу сейчас происходит с Китаем,

Но мы о «снятии» в этой связи не мечтаем.

Хоть и великая видится нам в этом рация,

Это пока что не синтез, а реставрация).

 

В принципе, связи марксизм признавал нелокальные,

Но не рассматривал с ними вопросы реальные:

В те дни в науке – теории эволюции

Всех волновали, а в обществе – революции;

А осмысленье глубинное связи в вещах

Времени дух задвигал в ареал буквы Ща.

 

Только в начале XX-го века настало

Время, когда знать законы развития мало.

В квантовой физике связи явлений обычные

Вдруг заменились на вовсе в быту непривычные.

Вот где, казалось, найдёт диалектик простор!..

Но наш «марксизм» нелокальность не видел в упор:

Слишком незрел и подпорчен был сей организм.

Он тут нашёл «вероятностный детерминизм»,

Что означало признанье параметров скрытых,

Нейманом свергнутых, Бором самим позабытых.

Это, по сути, метафизичное мнение

Только годилось для внутреннего употребления.

 

И вот пришёл Горбачёв Михаил с его «новым мышлением».

Все на него мы глядели с немым изумлением:

Не позволяло понять нам тогда воспитание наше,

Как в голове у марксиста подобная варится каша.

Впрочем, в «марксизме» таком каша вовсе уже не варилась,

А в простоквашу давно она превратилась.

 

Вскоре распался великий Советский Союз,

С кровью порвав много ценных и праведных уз;

И не помог диалектический материализм,

Ибо сковал его речь политический тризм.

 

 

X.2. Родоначальники волюнтаризма и аксиологии

 

А между тем, в XIX-м веке на Западе

Были слышны и совсем не марксистские запахи.

Раньше марксистов философ Артур Шопенгауэр

Строил от Гегеля волюнтаристский брандмауэр;

Он и студентов пытался отбить у него,

Только не вышло из этого ничего.

 

Мир, по Артуру, есть воля и представление!

Воля любое пронизывает явление:

Даже когда просто падает камень на землю,

Тем признаётся он: «Я эту землю приемлю».

Волею к жизни все движутся существа.

Но дух страдает от этого торжества

Воли животной, и злобной порой, и тупой,

Вместе с толпой тяготеющей над тобой.

 

Чтобы духовно прожить, постоянно не плача,

Надо в себя уходить, в этом наша святая задача:

Нам де довольно свой мир сообразно представить,

Чтобы почти безраздельно судьбой своей править.

В сей колее субъективного идеализма

Тихо скользил наш Артур к рубежам солипсизма.

 

Яркий писатель, он в жизни невротиком был,

Часто скандалами и озлобленьем грешил,

Был он соседям, коллегам открыто не рад,

Схиму не принял, но также и не был женат.

Не утверждаю, что был потому онанист,

Но уже точно предельный он был пессимист.

Он о злосчастиях жизни частенько витийствовал,

И философию очень любил он индийскую.

 

Волюнтаристы тогда вообще как меж гор

В ямах ютились, а датский Сёрен Кьеркегор

Заперт судьбой был в болезни глубокий подвал,

И против Гегеля тоже он там бунтовал.

Так неудачно Сёрен молодой занемог,

Что, обручённый, жениться он вовсе не мог.
Это по нервам его приударило метко,

И к психиатру ходить приходилось нередко.

 

Пел Кьеркегор: для философа важны не знания,

А субъективные острые переживания;

Их нам дают пограничные, мол, состояния

Тяжкой болезни, безумия, близости смерти.

Что там найдёте в себе, только в это и верьте!

И не деянье, не творчество душу нам лепит,

А лишь отчаянье, страх и божественный трепет.

И призывал он философов – сдайте все стяги мне!..

Умер же всеми оплёванным в Копенгагене:

Так «углубляясь в свой дух», попадаем не выше, а ниже...

 

Нервами болен наследственно был Фридрих Ницше,

Да ещё сифилис в юности приобрёл,

Так что семейную жизнь никогда он не вёл.

Он, как и Шеллинг, в науке был ранняя пташка –

Юный профессор! Но долго не вынес бедняжка:

Вышел на пенсию в возрасте среднем, когда

Лишь нарастать бы должна интенсивность труда.

 

Шло в мозге Ницше горенье, подобное тифу,

Вспять повернул он мышленье – от Логоса к Мифу,

То есть от Слова не к Делу, а наоборот,

В приспособленьи и в злобе искал он оплот!

Сам человек есть болезнь, – Фридрих так полагал,

Сверхчеловека поэтому сердцем взалкал,

Как белокурую бестию с жадною волею к власти,

Совесть поправшую ради господства как страсти.

Дескать, по сторону ту он и зла, и добра,

Бог уже умер, настала для зверя пора.

Ценности надо все заново переценить,

Так, чтоб не злобу, а слабость во всём обвинить!

Важен инстинкт, ну а разум нам мало пригож,

Истина – это всего лишь полезная ложь.

Надо отбросить культуру и нравственное искусство,

«Живи опасно!» – так, дескать, учил Заратустра.

 

Много поэзии в поздних твореньях его,

Но от науки у Ницше там нет ничего.

Сентиментальный, жалел без ума лошадей,

Не находил только в сердце добра для людей.

Рихарда Вагнера вроде сначала любил,

После ж помоями без сожаленья облил.

Он и подругу свою, вдохновенную Лу,

Грязью закидывал, сам закисая в углу;

Верного друга-наперсника, Пауля Рэ,

Он искупал перед нею в зловонной дыре.

 

Он о Христе отзывался с насмешкой и злом,

А в «Заратустре» его сопоставил с ослом.

Даже когда наклоняло его к компромиссам,

Смешивал он Иисуса Христа с Дионисом.

Он трактовал христианство как слабости изворот вычурный,

Имя придумал ему декаданс, и восславил язычество.

 

Многие мысли его и прекрасны, и чисты,

Но вот систему использовали фашисты,

Стал вслед за Ницше язычником Гитлер и прочие,

Кто составлял его партию, как бы рабочую.

И неизвестно, не к ним ли бы Ницше пришёл,

Если бы вовремя честно с ума не сошёл.

 

Ярко и яростно он себя отдавал

Вроде бы жизненной правде, но вышел обвал:

Принципиально животным началам служил –

И как животное жизнь свою завершил.

Тут социальный и личный диагноз один:

Осатаневший от злобности мещанин!

 

  Видите сами, что из набора всего

Волюнтаристов, здорового – ни одного;

И хоть причины у каждого были свои,

Но ни один не создал и подобья семьи.

То же у многих наследников волюнтаризма:

Это такая кривая по жизни харизма.

А Стагирит, хоть не видный собой, был в любви молодец,

Трижды женился и много пленил он сердец;

Маркс был типичный еврейский отец многодетный;

Ленин использовал правильно орган заветный…

 

Ницше к концу приближался по жизненной логике,

Когда ученье обратное, «аксиологию»,

Создал Вильгельм Виндельбанд; и вся в Бадене школа его

Ценности прежние ставила выше всего.

Дескать, они, а не наши желания, жизнь направляют,

Сверху, от бога, повсюду людьми управляют.

Логика, нравственность, дух красоты и религия –

Вот те ступени, которыми правды достигну я!..

Если бы Ницше успел посетить их страну,

Он объявил бы учениям этим войну;

Но небрезгливо мещанская пропаганда

Слила в горшок свой и Ницше, и Виндельбанда.

 

 

X.3. Позитивизм и прагматизм

 

Тоже пораньше, чем появился марксизм,

Сформировался в Европе позитивизм.

За «позитивной» (конкретной) наукой он шёл,

Правду познания в ней лишь одной он нашёл.

Вырос на этом обширный мыслителей куст,

Первый – француз по фамилии Конт, его имя Огюст.

 

Он полагал, что развитие мысли проходит

Первый этап, когда к богу причины все сводит,

После – второй, когда сущность неощутимая –

Для метафизиков хилых причина любимая.

Третий и высший этап – когда только явления

Мы постигаем, как наши же ощущения.

Нет здесь богов, нету сущностей и причин:

Мы измеряем, считаем и пишем, а после – молчим!

 

Для философии дело одно остаётся:

Всё собирать, что конкретной наукой даётся,

Но не придумывать что-либо от себя,

Факты и формулы лишь беззаветно любя.

Если идея возникла, скорее проснитесь! –

Так философский у Конта трактуется «синтез».

Конт, Герберт Спенсер пытались с надеждой стоической

Курс философии выстроить «синтетической»;

Да размывало всегда её новое знание,

А к концу века пришло уже краха признание.

 

Но, хотя вымерли первые позитивисты,

Вскоре явились эмпириокритицисты,

Или махисты, по имени Маха Эрнеста.

Крупный он физик, и в философии место

Тоже нашёл, элементы придумав нейтральные –

Не идеальные вроде, не материальные,

Но из которых де слеплены вещи реальные.

Делит он их на два ряда: которые извне – «физические»,

Но в восприятии нашем они же зовутся «психические» –

Вот вам структура предметная; но, тем не менее,

Все элементы есть только мои ощущения!

 

Сильно концы здесь торчат,

                                      хоть закручено вроде бы лихо.

Смело добавил свой чад

                                      тут ещё Авенариус Рихард:

Дескать, объект без субъекта не встретишь ты в жизни реальной,

В координации с нами все вещи принципиальной

(раньше задолго о том же буддисты твердили,

Хоть от почтенья к наукам далёкими были).

Тут субъективный никак уж не скроешь идеализм,

Ну а при нём, как при кошке усы, обязательный агностицизм:

Оба призвали учёный народ к экономии мысли,

Песня всё та же – лишь чувствуй, да меряй, да числи.

 

Но не пощупаешь атом – и Мах объявил его вздором!..

Вскоре затем, предаваясь мышленья просторам,

Новую физику создали века гиганты:

Мыслью Планк, Бор и де Бройль обнаружили кванты,

Создал Эйнштейн лишь пером три великих теории!

Мах оказался заложником в скверной истории:

Чтимая Махом наука дала его взглядам пинок!

Вряд ли он задом своим ощутить его смог,

Только махизм, говоря грубовато, накрылся.

Позитивизм, тем не менее, возродился,

Только с приставкою «нео» теперь объявился.

 

Тут очевидна совсем не научная логика!

Позитивизм есть на деле идеология:

Свойственный миру мещанскому зооцентризм,

Только запущенный в сеть познавательных призм,

И выступающий с именем «эмпиризм».

Что в волевых устремлениях было у Ницше,

Самое то ж, в познавательном плане, у них же:

Мы де животные, мир познаём только чувствами,

Дальше нельзя нам пойти никакими искусствами!..

Вот потому и погибнуть позитивизм наш не мог,

Как не потонет в бассейне известный пахучий цветок.

 

Это особенно явно сказалось в дальнейшем.

Был Витгенштейн без конца в раздражении злейшем,

Ибо пытался спасти, что спасти невозможно,

Так как давно уже ясно, что всё это ложно.

Как доказательством он кочергою махал,

Часто себя и других дураками он звал;

Но в этой сфере его почитается вклад,

Названный «Логико-философский трактат».

 

Только, по сути, совсем не трактат, а поэма.

Без аргументов одна пропевается тема:

Дело философа – только осмыслить язык,

С коим «конкретный» учёный работать привык;

Мысли в науке одно допустимо движение –

Тавтологичные логики предложения;

И ничего де нельзя кроме фактов сказать,

В мировоззрении следует просто молчать.

 

Людвиг талантлив, сомнения в том у нас нет!

Но не философ он, а, как Ницше, поэт, –

Правда, от логики; но ведь бывало не раз,

Что и от формулы люди впадали в экстаз.

А философии, собственно, он и не знал,

Классиков этой науки вообще не читал.

 

Нейрат, Карнап, Мориц Шлик тот же чуяли шок,

Объединившись в спасательный Венский кружок.

Там они, каждый друг друга, хвалили за верность

Тезису, будто в науке есть только поверхность,

Сущностей нету и, стало быть, нет глубины, –

Хоть для науки такие идеи странны.

 

А под влиянием Людвига Витгенштейна

К опыту снова решили совлечь нешутейно

Знание «строго научное, без профанации» –

И вот придумали принцип верификации.

Смысл его в том, чтоб знанье в науках свести

К фактам и к средствам формально их утрясти,

Вроде как в алгебре – не добавляя от мысли

Новой закваски, чтоб факты в мозгу не прокисли.

Мол, приведём чувства к общему знаменателю –

Только одно это нужно науки старателю!

 

И показательно: сами же к мненью пришли,

Что это вздор, ибо знаний таких не нашли

Ни в философии, ни в самой частной науке.

Но опустить не могли идеологи руки!

Много придумали всяких других выкрутас,

Столь же смешных, и нелепее прежних подчас:

  Речи в науке сведём, дескать, к физики языку! –

Физикализм называется, а в просторечье «ку-ку»;

  Будет критерий не опыт, а только идей когеренция! –

Тут уже явная старческая деменция,

И посмеяться должны бы они над собой:

Ведь когеренция может быть в сказке любой,

 

Видимо, их из науки погнали б взашей,

Но их спасителем снова тут стал Витгенштейн,

Хоть он на их уваженье, простите, чихал,

И при сближении только стихи им читал.

 

Он заявил: философия – это анализ

Просто обыденной речи, чтоб вы убоялись

Речи болезней – абстрактных таких выражений,

Что затуманить могли бы значение предложений.

«Честен я», дескать, осмысленно можно сказать,

Но подлежащее «честность» не следует употреблять,

Ибо предмет ощущением этот нельзя воспринять!

 

То философская названо пышно лингвистика,

Хоть здесь вообще от науки едва ли осталось три листика.

Кто утерял содержательной мысли платформу,

Тот за язык всё цепляется да за форму.

И организм не стерпел уже сей перегиб –

Позитивизм, наконец, с витгенштейновой смертью погиб.

Но его дух, живший в Людвига плоти лирической,

Дышит сейчас в философии аналитической.

 

Это теченье на Западе самое модное,

Ибо влеченье мещанства живёт в нём природное:

Сущность – свобода от мысли, от общей идеи.

Разрешено ей анализы разве что делать,

Если ж на синтез опять претендует она,

Значит, отстала, неграмотна и нескромна!

Синтезы, дескать, задача вообще нереальная,

Мысль допустима, простите уж, только анальная!..

 

Принципы те же, как видим, и так же убоги.

Те же, как прежде, у них и герои, и боги:

Вновь Витгенштейн, и его современник Джордж Мур;

Снова мишень – все, кто хочет летать выше кур.

Коэна, Крипке из видных тут можно назвать,

В целом же это совсем уже серая рать.

Может, придумают новые школкам названия,

Только по сущности будет у них, как и ранее:

Методы будут выдумывать с виду престрогие,

Ну а по сути – формальные, колченогие…

Дело тут, я повторяю, не в логике – в идеологии!

 

––

 

Дал ещё поросль в Америке позитивизм,

Модную тоже в ту пору, название – прагматизм.

В нём предлагали ученья и мысли свои

Чарльз Сандерс Пирс, Вильям Джеймс, Джон Дьюи.

 

Pragma – деяние, то есть почти та же практика,

Но только здесь далеко не марксистская тактика.

Практика тут – не наш мир переделать умение,

А индивидов активное приспособление

Ради богатства и жизненного успеха;

А все другие стремления стоят де смеха.

«Дело» по Гёте, как видим, в себе раздвоилось:

С разных сторон оно в разных ученьях раскрылось.

 

Раньше ещё, чем в Германии выступил Ницше,

Стали известны «прагматики», и у них же

Сходное с Ницше найдём, но и нечто отличное.

Разум использовать в жизни – для них это дело логичное,

Но – только с целью удачного приспособления:

Только для этого, мол, познаём мы явления;

И философией заняты тоже затем мы,

Чтобы житейские лучше решать нам проблемы.

 

Мах, Витгенштейн, Авенариус от души

Тут бы их обняли, мысли для них хороши!

Ницше, подумав, одобрил бы тоже от сердца:

Так же он мыслил, но много в стряпне его перца.

 

Были «прагматики» более духом трезвы,

Больше они доверяли сужденьям молвы.

Истину фикцией тоже считали; а всё ж,

Если полезная, то уже вроде не ложь.

Бог тоже фикция; но, если церковь у власти,

В вере ищи себе пользы, довольства и страсти!

Мах «экономил» мышление, а они

Совесть в запас отложили на дальние дни,

Так что и тут они с Ницше, опять же, сродни.

 

Но и с марксизмом имеется общее нечто:

К практике жизни относятся не беспечно

Те и другие. Неплохо бы соединить

Эти учения, только слаба ещё нить,

Чтобы соткать дисциплину единую строгую –

Для индивидов и общества общую праксиологию.

 

 

Раздел XI. НЕКЛАССИЧЕСКАЯ ГУМАНИТАРНАЯ

ФИЛОСОФИЯ В XX и XXI веках

 

XI.1. Период модернизма (до 80-х гг. XX в.)

 

Время настало – эпоха мондиализма,

Или, иначе – растущего глобализма.

Или, по Ленину, эра империализма.

Править всем миром готов уже капитал,

Кто посильнее, бороться за власть эту стал;

Войны нависли над странами мировые,

Вздрогнули в ужасе многие души живые.

 

Кроме марксистов с позитивистами, тут все другие почти

От постиженья природы в сторонку решили уйти,

И занимались душою почти исключительно,

Ибо душе в это время жить стало мучительно.

В стаи при этом они собирались, как гуси;

Стаям нужны вожаки; среди них – Эдмунд Гуссерль.

 

В сущности, он субъективный идеалист,

А по начальному импульсу – чисто позитивист.

Но всё повывернул, как до него никто.

Конь перед нами троянский, к тому же в пальто!

 

Сильно хотел философию он «онаучить»,

Не побоявшись её же до смерти измучить.

Краски с бумагой большой он потратил вагон,

Чтоб на престоле опять очутился Пиррон,

Чтобы зады повторить все от Будды до Маха,

Так напылив, чтобы всё замерцало от праха;

И, чтобы всех ослепило сияние духа,

Левой ногою чесал себе правое ухо.

 

От психологии первоначально он шёл,

Но вот призванье науки, ему показалось, нашёл

Именно в полной очистке идей от душевной конструкции:

В сей феноменологической (так называл он) редукции.

Чистое де восприятие призвано в знаньи царить,

Опыт и разум не смеют здесь вслух говорить!

 

Разума в жизни искать – радикально неумно,

Разум всегда отрицать – только это разумно.

Физики пусть постигают рассудком явление,

Но в философии мы сэкономим мышление!

Чисто научной тогда философия станет,

Мировоззрения дымка никак уже нас не обманет!..

И в результате очистки от убеждения

Он получил эпохэ – воздержание от суждения.

 

Видят в вещах простаки, де, молекул систему,

Но философ выделяет в предмете ноэму,

Чувством своим постигая глубинную тему!

То восприятие сущностям жизни равно,

И с интуицией нам напрямую дано,

Личность и жизнь оно нам изменяет, как будто!

По существу, медитировать надо, как Будда,

Вещи уже до того глубоко понимая,

Что остаётся от них только зыбкая майя...

Тут, как мы видим, при всех расхожденьях в истоке,

Выводы – словно опять мы на Древнем Востоке!

 

Канта вдруг вспомнив, редукцию Гуссерль направил

Вспять, априорных ища для познания правил.

И вот редукция из феноменологической

Стала теперь уже феноменально логической,

Но всё такой же, по сути, сюрреалистической!

 

Сам он, по первой профессии математик,

Тешился дивной экзотикой сложных схематик,

Термины странные ставил в повышенной кучности,

Видя в том признак возвышеннейшей научности;

Но ученик его избранный, Хайдеггер Мартин,

Квазинауку такую послал чуть не матом.

Всё же скитания эти, по кругу от правды вдали,

«Гуманитариям» новым как раз хорошо подошли.

 

Путь им торит философская антропология:

Мол, хоть животное просто в итоге я,

Только животное очень уж необычное:

С толку как будто бы сбитое, эксцентричное.

Можем мы плакать, смеяться, вообще – выходить

За выживанья потребности, можем себе мы вредить!

Это биение нашей нелепой натуры

И выражается, мол, в созиданьи культуры:

Служит она наших слабостей компенсации,

Чтоб нам не сгинуть в отчаяньи и в прострации.

 

Шелер, и Гелен, и Плеснер старались до слёз,

Только культуру отсюда им вывести не удалось.

Крупный голландский историк был Хёйзинга Йохан,

Тоже по поводу той эксцентричности охал.

В ранние, дескать, собака играет года,

Но человек эксцентричный играет всегда,

Творческий пыл никогда он в себе не остудит,

А потому нарекаем его «homo ludens».

                                      /лат. человек играющий/

 

Хёйзинга, правда, не первопроходец тут был:

Шиллер когда-то игру до небес восхвалил,

Весь романтизм отдавал предпочтенье игре,

Дескать, лишь в ней человек – на высокой горе.

Что-то в том есть, но учти: игровая стихия

Больше всего развивается в годы лихие;

Смутная тем отмечается всюду пора,

Что созидание благ вытесняет шальная игра.

«Что наша жизнь? Игра!», – пропел один чудак,

И кончил так, что не завидуешь никак.

 

Напоминаю, что гений болезненный Ницше

Разуму дал уж приказ: «Да лежать тебе ниц же!»

И в продолжение Ницше безумных затей

Свил «философию жизни» Вильгельм нам Дильтей.

Он заявляет, что жизнь неподвластна уму,

Что не мешает, однако, нисколько тому,

Чтобы одной только ей посвящать весь наш ум,

В души вживаясь посредством усиленных дум:

Пусть объяснения физик пытается дать,

Наше же дело – в эмоциях «понимать»!

Метод такой герменевтикой вскоре назвали,

У филологии имя то будто украли.

Кто утерял содержательной мысли платформу,

Тот за язык всё цепляется да за форму…

 

Сдержанней речь у Дильтея преемника – Зиммеля:

Та же основа, но версия будто бы зимняя.

Творчество в личной судьбе и в народов истории,

Де, не постигнет рассудок, используя категории,

Но он силён в государственных дел интермедии;

Это, по Зиммелю, личность приводит к трагедии.

И по Бергсону Анри, как наш разум ни корчится,

Жизни ему не понять эволюции творческой.

Только напрасно Анри головой тут качает:

Он ведь рассудок и разум не различает!

 

Зигмунду Фрейду то было вообще всё равно.

Он-то считал, что всех Я стоит выше Оно –

Ум бессознательный. А супер-Я – как обида:

Злые нотации общества! Вправе восстать здесь либидо,

То есть – влеченье желёз половых индивида.

Если восстанье культурное, польза для творчества будет,

Если сумбурное, тоже вас Фрейд не осудит,

Ибо иначе, по Фрейду, грозит вам невроз.

Ну, а здоров ли был Фрейд?..

Это вовсе не праздный вопрос!

Смолоду был он любителем кокаина,

Вот и типичная дальше развилась картина:

Был он на сексе помешан; а ртом так ужасно вонял,

Словно бы Ницше безумный три года белья не менял.

 

Всё же в мещанском сознании не угрожал ему крах.

Фрейда идеи продвинул Вильгельм туда Райх.

Он разделил всех людей на существ генитальных, фактически –

В секс с головой погружённых; и невротических –

Кто не находит в постели удовлетворения,

А потому хочет заново жизни творения,

И к революции рвётся тогда социальной.

Райх же призвал заменить её сексуальной!

 

С этой поры может думать любой сифилитик,

Что он борец за свободу и прогрессивный политик;

И образец для философа, а мещанину отрада –

Грязные книги маньяка маркиза де Сада

(так утверждал, например, небезвестный Фуко,

Речь о котором у нас уже недалеко).

 

Хайдеггер, Гуссерля бросив, искал по плечу себе «изм»,

И, наконец, учредил экзистенциализм.

Существованье (латинское экзистенция)

Якобы раньше дано нам, чем наша эссенция –

Сущность людская. От роду такой у нас нет,

Все мы с пустою душою приходим на свет.

Только лишь это едино у нас; и лишь тут-бытиё

Каждому может придать наполненье своё!

 

И озабоченно мы его вопрошаем,

Будто задачу неясную в тягостном сне мы решаем.

Здесь не поможет нам общее мненье – безликое man,

Только скорей заведёт нас в туман и в обман!..

И так усердно сам Хайдеггер вопрошал,

Что своё имя с фашистским режимом смешал,

Юную Ханну женатый он соблазнил,

/Ханна Арендт – в будущем видный социолог/

Видно – иного душе наполнения не находил.

 

«Экзы»-французы тогда совестливее были,

Но вот порыв созидать в человеке они не открыли.

Все мы заброшены в мир, – говорил Жан-Поль Сартр, –

Тошно нам в нём без поддержки богов и без мантр.

Надо себя как проект создавать самому!

Или – всегда бунтовать, по Альберу Камю.

Тот говорил, что бессмысленна жизнь, словно подвиг Сизифа.

Лучше, считал он, предаться абсурду, чем стариться тихо.

 

Дело известное – глупость весьма заразительна,

И абсурдизм на подмостки ворвался стремительно;

Даже сегодня, спустя уже много годов,

Есть чудаки, что живут «В ожиданьи Годо»

/абсурдистская пьеса С. Беккета/.

 

Религиозный экзистенциалист

Как таковой уже будет, конечно, нечист;

Но расширяется если активно поветрие,

То не глядят уж особенно пристально в метрики.

Так же и я Карла Ясперса тут помяну,

И не поставлю ему христианства в вину.

Он, как и многие, «шифр бытия» там искал,

Чтобы умерить фашизма звериный оскал;

И, хотя это бывало всегда бесполезно,

Как же ему не сочувствовать в этом болезно?

Он же хотел соблюсти ещё некую меру,

Разум включая в свою «философскую веру».

Ввел он понятие «осевая эпоха» –

Это в истории мысли прижилось неплохо.

 

В целом же, «экзы» – последние в пройденном веке,

Кто что-то честное видел ещё в человеке.

Долго цеплялся за жизнь экзистенциализм,

Много мещанский впитал от него организм,

Но победил всех скептический постмодернизм.

 

 

XI.2. Эпоха постмодернизма

 

Был переход к нему – новый «Великий Отказ»

От всей культуры, созижденной посейчас,

То есть кинизм, – что и в древности стало началом

Общества грустной дороги к последним причалам,

Хоть и казалось, что это всего лишь «приколы».

Начали путь сей мыслители Франкфуртской школы.

 

Первым Адорно нанёс Просвещенью удар –

За увлечение разумом резко раскритиковал.

(Писал сам Теодор Адорно

по виду важно, по сути вздорно:

кто, например, как слушал музыку;

вот это дело мужику!)

Герберт Маркузе «Отказ» уже прямо провозгласил,

«Мусор культуры на кладбище» он выносил.

Якобы неомарксист, предлагал радикально очистить

Прежний марксизм от следов уважения к мысли:

Разум считал он основой для злой бюрократии,

Не различая с рассудком (типично для западной братии).

 

Снова восславил он вечный бессмысленный бунт:

Не гениальным, а генитальным ты будь!

Не за доходы борись, а за прибавочный секс!

Пусть тебя в жизни ведёт твой животный рефлекс –

Тем одолеешь гнетущую душу искусственность!..

Так он тогда проповедовал «новую чувственность».

 

Разъединяет культура, ­– вещал он, – объединяет инстинкт!

Этот призыв был услышан, хоть явно он дик.

«Новые левые» в дни те как раз бунтовали,

И на Сорбонны стене они лозунг нарисовали,

Типа «Культуру долой, и да здравствует вечно природа!»

Знаем давно, куда эта заводит «свобода».

Битники были, и хиппи, и панки потом,

Модными слыли, а жизнь превращали в притон.

Только ведь пользы немного тут ставить кому-то препоны:

Смерть, как и жизнь, неуклонные знает законы!

 

Вскоре явился и Жан-Франсуа Лиотар,

Он «постмодерн» объявил: идеал, дескать, всяческий стар,

Мысли высокие все – для музеев любителей,

Думать и действовать надо для потребителей!

 

Тоже француз, Жак Лакан, говорил, что души у нас нет

Кроме того, что язык задаёт нам извне.

Немец Ганс Гадамер в голос ему уверяет:

Мы только куклы, язык нами просто играет.

 

Из предпосылок таких, у Мишеля Фуко

Смерть человека выводится очень легко.

Разум – застенок, – твердил он, –

ответственность – подавление,

В злобе, в агрессии надо растить поколения!

Так же легко смерть и лично с Мишелем разобралась:

Был наркоман он и гей, и со СПИДом вошла в него грязь.

Смолоду часто хотел он покончить с собой,

Но вот судьба откормила его на убой,

Чтобы пример с него взять мог уродец любой.

 

Снова француз, и приятель Фуко, Жиль Делёз,

Смерть человека не ставил ничуть под вопрос.

Умер, считал он, вообще уже всякий субъект,

Люди сегодня – вполне бездуховный объект.

Разум пора окончательно усыпить,

А всех чудовищ в душе – поскорей разбудить.

Чтобы свободней резвились душевные гады,

Станем душой мы кочевники, то есть номады.

Самость свою воплощать человек пусть не тщится,

Должен он духом за внешней стихией тащиться!

 

Цель философии, де, не познавать неизвестное,

А создавать Примечательное и Интересное.

Главное тут – это яркая клоунада,

Ну а в идеях пусть будет умышленная клонада.

А чтоб любители истины здесь не мешались,

Надо внедрить во все головы шизоанализ:

Это когда от системы и запаха нет,

Только ризома (клубок из корней) допустима на свет!

 

В жизни везде есть особенность или складка,

Значит, и мыслить не стоит логично и гладко!

Целое всюду нам надо изгнать как фашизм,

Надо семью подорвать – в ней живёт коммунизм!

Так подготовим мы должную почву заранее,

Чтоб человек стал всего лишь машиной желания.

 

Вот таковы у Делёза серьёзные всё же слова,

Но много больше кривляния в нём и шутовства.

Кто ж удивится, узнав, что Делёз был больной,

Тоже не создал семьи и покончил с собой?..

 

Жизнь для таких – симулякр, вроде майи индусов,

Мир виртуальный, игра представлений и вкусов.

Это особо подчеркивал Жан Бодрийяр,

Хоть данный образ в сознании кризисном стар.

Жак Деррида говорил: Изменяй не реальность, а тексты,

Деконструируй всю логику также и здесь ты.

Ну а словарь свой заимствуй из физики, из математики:

Служит матезис такой сокрушению смысла в грамматике!

 

Чтоб задурил этот текст миллионы мещанских голов,

Ты превращай его в мельницу эзотерических слов,

То покажи людям грешное, то поиграй с ними в прятки:

Лохи, известно же, падки на непонятки!

Больше объёма и больше эмоций давай,

Чтобы бессмыслица пеной лилась через край!

Истину всюду гони, неприлично для общества голую, –

Так, в духе Ницше, построим науку весёлую!

 

Я их не спрашивал, помнят ли, чем кончил Ницше;

Путь же их скашивал ниже, и ниже, и ниже.

Умерло всё, по их мнению: белый закончился свет,

Чёрный настал! Мракобесия вызрел здесь цвет.

– Это плоды отвращенья мещанства от мысли,

В коем и Лютеры, и Витгенштейны зависли;

И, рассуждая, казалось бы, очень по-разному,

Все к одному результату идут несуразному.

 

Но хоть жутки «постмодерные» мысли, а почву они

В недрах хозяйства находят себе в наши дни.

Мы все наёмники, в сути – рабы иль илоты,

А независимых здесь не найдешь никого ты.

Но и Гомер уже древний доподлинно знает:

Доблесть в рабах непременно Зевес истребляет.

 

Чтобы наёмный работник упорно трудился,

Но до свободы от найма не обогатился,

И производство росло бы, – как то гарантировать?

Надо стремленье к вещам у него стимулировать.

Есть у тебя всё, что надо, однако не спи:

Снова купи, и купи, и купи, и купи, и купи!

Чтоб в покупках без смысла был наш потребитель не скуп,

Должен достаточно быть он и тёмен, и злобен, и глуп,

Должен забыть он про всякий другой идеал,

Кроме почтения к тем, кто всех больше от жизни урвал.

 

Вот иллюстрация, некуда ярче, марксистского знания,

Как бытие и хозяйство определяют сознание.

Но философия тоже совсем не пассивна!

Всё замечая, что доблестно, что противно,

Суть подмечая, предвидит она и пророчит,

Что – опорочит, а что-то, напротив, упрочит,

Это уж как у мыслителя сердце захочет.

 

Также и мы здесь отметим, хотя б для порядка,

Что философия Запада ныне на днище упадка.

Были когда-то стремления там благородные,

Были идеи высокие и свободные;

Но постепенно крепчало

господство животных начал,

Брюхо всё громче урчало,

а разум робел и молчал.

Так сатанела помалу мещанская цивилизация,

И наконец, наступила духовная деградация.

 

Тут уж, «разбив устарелой морали оковы»,

Дружно пошли в философию Смердяковы:

Кьеры да Ницшы, и телом, и духом больные,

Фрейды да Фуки, и прочие остальные

(впрочем, один Витгенштейн, может, стоил их всех:

Был онанист откровенный и гомосек).

 

А вслед за этим нацисты и далее НАТО

Стали открыто злодействовать всюду, где надо

Что-то урвать им, кровавый творя беспредел,

И не гнушаясь предельно безнравственных дел.

Тупо ярясь на Россию, сломать ей пытаются спину,

А Украину используют как дубину;

Правду, Добро, Красоту оттесняют в загоны...

 

Только нельзя обмануть исторические законы!

Мир понесёт от них много тяжёлых потерь,

Но и они неизбежно погибнут теперь:

Распространение там однополого секса

В том убеждает верней философского текста;

Янки, «свободно» целующий негру ботинок,

Тут не из самых еще чудно-мерзких картинок.

 

И, подтолкнувшая их на лихие дела,

Первою там философия с круга сошла.

Были в ней лидеры светлой разумной мечты,

Ныне ж остались гороховые шуты,

Либо ещё философские травести.

Жаждут они мысль от жизни совсем увести

В дебри логической, лингво- да шиз-аналитики,

Где обитают духовные паралитики;

Или опять призывают лишь души лечить, –

Если удастся ещё разрешение получить...

 

 

Раздел XII. РУССКАЯ МЫСЛЬ В ЕЁ СПЕЦИФИКЕ

 

XII.1. Дофилософский период и ученичество

 

Русские ум и душа, как известно, особого рода.

Сообразительней нас не бывало в Европе народа.

Видно, поэтому мы без особых усилий

Много земель и народов объединили,

Даже, нередко, к насилию не прибегая,

Души людей своей чуткой душой постигая.

 

Только вот с логикой, тоже известно, «напряг».

Где в ней большая потребность – нам нужен варяг:

И государство толково организовать,

И производство с науками развивать.

В сфере любой нам не нравятся правила строгие,

А ведь умения не расцветают без логики!

 

Русский я сам, но обязан признаться здесь честно я:

Умственность наша по типу скорее «древесная»,

И не какие-то там супостаты повинны,

Что в наших песнях – берёзы, дубы да рябины,

Тополи, клёны и прочие дерева,

Коими наша душа неизменно жива.

 

Тем отличаемся мы от «животной» британской души!

В принципе, обе не очень-то хороши;

Только животное всё ж поактивней, чем дуб,

Что хоть и крепок, а всё-таки чуточку глуп.

Звери ведь многим обязаны в жизни уму,

Ну а растениям логика ни к чему!

 

Также свобода с порядком у русских не дружат,

Часто они подавленью взаимному служат.

 «Вольность» находим свою не в почтении к праву,

А чтоб другой не препятствовал нашему «ндраву».

 

Наша нацеленность умственная недальняя,

Пренебрежение наше к законам скандальное,

Это ещё и наследие феодальное:

Мы же ведь в Средние духом сложились века,

И не особенно изменились пока.

А в той среде не законы важны регулярные,

Но отношения «блата» партикулярные:

Приспособляться к сеньору нормальный обязан вассал,

А на закон и порядочность он бы, простите, н..сал.

 

Русским, к тому же, влиянье замшелой Византии

Долго внушало: наука не обязательна!

А уж касательно философской науки

Русские редко способны помыслить без скуки.

 

Веке в XVI-м призван Максим нами Грек,

Но оказалось, он чуждый для нас человек!

Есть подозрение, что философии курсами

Плохо влиял он на князя-изменника Курбского;

Слишком, к тому же, бывал он логично речист,

Да нестяжательной совестью слишком уж чист.

 

Всё это как-то для наших умов подозрительно,

По нашей правде житейской неубедительно.

Надо быть проще: служи, а при случае тырь!

Если не хочешь, придётся уйти в монастырь;

Ну а потом мы всё это проанализируем,

И после смерти тебя же канонизируем...

Многие так создавались у русских святыни,

Схема такая работает и поныне!

 

Из-за того мы вошли в философию плохо,

Начали поздно, не быстро и издалёка:

От академии Киево-Могилянской

На Украине, тогда не российской, а панской.

И поначалу в российской культуре родной

Стало всё двигаться из-за неё лишь одной.

Всё малоросское в нашей культуре тогда

Сделалось модным, признаемся без стыда.

Вышел оттуда и Полоцкий Симеон,

Наш просветитель, царям объяснявший закон.

 

Из академии той же явился же, через года,

Первый славянский философ – Григорий Сковорода.

Раньше его, опершись на Петровы реформы,

Профессора философии заняли в вузах платформы,

Только они повторяли чужие зады,

Русские там не слышны ещё были лады.

 

Сковорода же решил стать всеобщим славянским Сократом.

Как и Сократ, был аскетом он в жизни, познанья фанатом.

Лет этак десять учил студиозусов «розуму» в Харькове,

Но уж по-своему слишком – начальники злились и харкали.

Дальше же «старчиком» всюду бродил он без обязательства,

А заодно проповедовал христианское нестяжательство.

Чтобы прожить, подаяние Сковорода принимал.

«Мир, – так сказал о себе он, – ловил меня, но не поймал».

 

Новой на равенство моды Сковорода не терпел,

«Умностей новых, что кроме Христовых», и знать не хотел.

Счастлив же каждый, учил он, коль занят ты сродным трудом,

Всё остальное неважно или приходит потом.

В этих суждениях был он, по сути, обычный романтик,

Но и добавил славянских своеобразных семантик.

 

Дивно сложилось воззренье в его голове,

Что хоть природа одна, но по сути их вроде бы две,

Будто бы два есть источника связных, но разных структур:

Видимой (тварной) и божьей (нетварной) натур.

Обе в единстве сливаются пантеистическом,

Что отразилось в значении символическом

Библии всех «небылиц», непонятных рассудку:

Лишь через них постигаем мы мир не на шутку!

 

Раньше, чем Ясперс, он взялся за «шифр бытия»,

Но не признал бы за тем самобытности я, –

Сильно оккультной разит от сего мифологией!

То же у русских других обнаружим в итоге мы:

То же к рассудку кичливое недоверие,

Те же у них и оккультные суеверия.

А раздвоенье истоков рождает затем антиномии –

Вещи и русским, хоть Канта не любят, знакомые.

 

 

XII.2. Созревание русской мысли

 

По XVIII век все идеи мы занимали,

Мысли свои у нас всё ещё как бы дремали:

Где крепостник торжествующий налицо,

Там философия – пятое колесо!

Но в XIX-м что-то подвинулось внутренне,

И появляется «Общество любомудрия».

Это Владимир Одоевский, Галич и Кошелёв,

И Киреевский Иван, Веневитинов, Мельгунов.

Их посещали Погодин, Титов, Хомяков,

Да и другие «архивные юноши» (Пушкина слово)

Там побывали, исследуя, что для нас ново.

 

Те «любомудры» – поэты ещё и романтики.

Вместо науки вязали красивые бантики,

Не отличали учёных порой от врунов,

Не привечали «французских говорунов».

Больше за «тождеством» Шеллинга мысль их пошла,

И не случайно, конечно, такою была:

Всем, кого духом с Востоком связала судьба,

Любится тождество и неприятна борьба.

 

Жили душой они в обществе феодальном,

И в поведении не замечались скандальном.

Были умны, и начитаны, и речисты,

Но им не очень-то нравились декабристы.

И после восстания тех на Сенатской

Решили более не собираться,

Иначе власть уж наверное забодает!..

 

Рядом – прославленный Пушкиным Пётр Чаадаев.

Хоть с декабристами в связях он состоял,

Но на Сенатской с оружием не стоял;

Шеллинга тоже любил, и душой не склонялся на зло;

Да вот с начальством гусару не повезло!

Он разошёлся во взглядах с царём Александром,

И лишь тогда повернулся к науке фасадом,

А в результате, тем паче, к царизму спиной,

Ибо взыскала душа его правды иной.

 

Именно он был тот Чацкий, по Грибоедову,

Коему долюшку гений предсказывал бедову.

Пьесу ту будто судьба диктовала сама:

«Чацкому» нашему горе пришло от ума,

Хоть (слово Пушкина), был он умом Периклес.

Тихо стонал он, что душат в России прогресс,

Долго он письма об этом в тиши сочинял,

Жил себе мирно при этом и горя не знал,

Но вот одно в «Телескопе» нежданно опубликовал.

 

Страшно душой возмутился тут царь Николай,

В обществе русском взвинтился неслыханный лай,

И сумасшедшим ославили Чаадаева –

Если б не это, совсем разорвали б тогда его.

Вспомним, что так же, по пьесе, ославлен был Чацкий...

Но Чаадаев и тут не хотел отмолчаться.

Он за Россию готов был пролить свою кровь,

Но говорил: всё же к истине выше любовь!

 

Как философия дальше страдала в российской среде,

Этого наша наука не знала, пожалуй, нигде.

При Николае репрессии были особо неистовы:

Кафедры в вузах закрыли, глумились над специалистами,

Гнали философов светских едва ли не веником,

Знать и учить разрешали одним лишь священникам.

Чтоб описать здесь всю цепь негативных последствий,

Надо писать не учебник – историю бедствий;

И в результате сложилось прежалкое нечто,

Так что не знаешь, какое тут имя привлечь-то.

 

–––––

 

От Чаадаева спорят у нас о призвании

Нашей страны, о дальнейшем преобразовании

Иль сохранении нашей культуры наследия,

Чтоб не постигли Россию беда и трагедия.

Но тут, увы, философствуют не специалисты,

А дилетанты – писатели да публицисты.

Был соответственно этому результат,

Но на безрыбье добыче любой уже рад.

 

Вновь Киреевский Иван, а за ним Алексей Хомяков,

Встали стеной на охрану наследья веков,

Были предания древности русской им милы;

Это назвали течение славянофилы.

Костя Аксаков в кафтане ходил, сапоги дёгтем смазывал,

Взгляды его отразились в стихах у Бориса Алмазова:

 

«По причинам органическим

Мы совсем не снабжены

Здравым смыслом юридическим,

Сим исчадьем сатаны.

Широки натуры русские,

Нашей правды идеал

Не влезает в формы узкие

Юридических начал».

 

Но коль законы неправы, так правы, наверное, нравы,

Что позволяют чинить самовольно расправы?..

 

Славянофилы тогдашние были друзья и поборники

Цельности всякой, единства, любви и соборности.

Но – православию звали служить беззаветно,

От остальных христиан отделяясь предметно;

А вот анализ в мышлении – это, мол, вредно.

Всякий предмет по себе измеряйте, как милый–немилый,

Знанье такое – источник де жизненной силы.

Но ведь отсюда, коль это не вовсе бессмыслица,

Следует прямо гонение инакомыслия!

 

Так же писал уж Одоевский в «Русских ночах»,

Разум ругая, и этот призыв не зачах.

И от него же – идея гниения Запада,

Славянофилов находим по этому запаху

(дело простое: «животное» испражняется,

Ну а «растениям» кажется – разлагается);

И от него ж – прославление всякого синкретизма…

Вроде тут всё есть, чтоб радовать душу царизма;

Но для царизма любое мышление – клизма!

И не любили славянофилов чиновники,

Будто они тоже бунтов народных виновники.

 

Славянофилы по духу пока всё ещё феодалы.

Да и Белинский в начале, и Гоголь, от жизни усталый,

В этот впадали историко-умственный сон.

Но пробудился «неистовый Виссарион»,

И вот решил, что в мышленьи развить нам пора

Западный дух, занесённый десницей Петра.

 

Дело его унаследовал доблестный Герцен,

Муж Александр, победитель и мыслью, и сердцем.

Где ни ступил он – оставил внушительный след

Цепью воздействий, влияний своих и побед.

Раньше, чем Маркс, к диалектике трезвой пришёл,

И в революциях первоисток ей нашёл.

Социализм он связал и крестьянскую общину,

Сделав поправку к ученью марксизма неточному.

Маркс поначалу поправке такой удивился,

А, поразмыслив, в её правоте убедился.

 

Но понимание практики Герцену всё же не далось;

В этом, пожалуй, повинна России отсталость.

С этой отсталостью он до конца воевал,

За рубежом славный «Колокол» издавал,

Жаля царизм, словно овод, за всякий изъян

И добиваясь раскрепощенья крестьян.

 

С Герценом вместе поэт Огарёв и историк Грановский

Смело срывали феодализма обноски,

И романист наш великий Тургенев Иван

Затхлый развеивал средневековья туман.

Тут же сражались Введенский, Кавелин, Чичерин, –

Это кратчайший течения данного перечень.

 

Близки к ним были и русские демократы, –

Революционными их называли когда-то;

Ну а Тургенев Иван их прозвал нигилистами,

Ибо действительно были в стремленьях неистовы,

Думали: старого общества разрушение

Есть основное во всяком прогрессе решение.

Бить по всему без пощады они призывали:

Что упадёт – мол, само виновато в провале!

 

Тут сам Белинский, и Писарев, и Чернышевский –

Звёздный набор из писательской братии невской.

Все они мыслью за Гегелем шли или дальше,

Освободиться пытаясь от «тождества» фальши.

К этому их поначалу Бакунин повёл,

Сам же, увлёкшись, потом к анархизму пришёл.

 

А Чернышевский не только был рыцарь без страха –

Он развивал философию Фейербаха;

В свете её, за прекрасное он признавал

Жизни людской торжествующий идеал.

 

Был в оппозиции Фёдор к нему Достоевский –

Тоже ведь звёздный писатель, и тоже ведь невский.

Тоже сначала хотел революции, после сник:

Стал после каторги славянофил он и почвенник.

Видел призвание русских не в знаньи-умении,

А в бесконечном всехристианском терпении.

Мы де народ-богоносец, болеем за всех,

Именно это приносит России успех;

Эта де наша предельная всечеловечность

Миру дарует единство на целую вечность!

Сам же мечтал Византию у турок оттяпать,

И ненавидел почти что смертельно поляков.

 

Он же считал, что на свете нет счастия боле –

Жить не по разуму, а по своей вздорной воле;

Социализм де искусственен, он нас ведёт не туда,

Значит, не сбыться ему на земле никогда

(тут он, как часто бывало, грядущего не угадал:

Социализм победил, хотя ждал его после провал).

 

Противоречия в мыслях, считал он, явленье нормальное,

Ведь не по логике жизнь протекает реальная;

То есть, не надо умом эту жизнь понимать,

Надо с г..ном её в душу свою принимать!

Мира гармония, мол, ни к чему не нужна,

Если слеза у ребёнка прольётся одна...

Что без гармонии хлещут потоком слёзы, и кровь,

Не беспокоит моральных таких докторов!

 

Он же, пускаясь в душевное самокопание,

Раньше там низость нащупал, чем Ницше в Германии.

Ленин за это его называл «архискверный»,

Но был для Ницше мыслитель он самый примерный.

 

Общее есть между ними и кроме таланта даров:

Был Достоевский, как Ницше, душой нездоров.

Верно себя называл нигилистом сам Ницше,

Хоть к Достоевскому, не к Чернышевскому ближе.

То же подходит для самого Достоевского,

Ведь не стеснялся он вызова разуму дерзкого.

Хоть он иную, чем Ницше, лелеял мечту –

Ставил, как Ницше, над логосом красоту.

 

Был Достоевский, конечно, великий талант,

Только вот небо не этакий держит Атлант!

Но обыватель за ним волочится с восторгом,

Радуясь мерзости модной российским истокам.

 

Тоже великий писатель с душой непростой –

Наш знаменитейший Лев Николаич Толстой.

Тут отдаёт ещё больше замшелым Китаем.

Льва идеал – безответный Платон Каратаев,

Что, как растение в поле, стихийно живёт,

И в запустении мозга неслышно умрёт.

 

А в дневнике записал своём Лев, что сознание – худшее,

Что получаем мы все при рождения случае.

В жизни мышление, мол, характерно бессилием,

Злу мы не смеем противиться правым насилием.

Тут Лев религию подпер могучим плечом,

Только от церкви он был всё равно отлучён.

 

Взором художника мощного много проблем он увидел,

Но, как Руссо, все прогрессы возненавидел.

В критике ценного много найдём у него,

Но к исправленью Толстой не нашёл ничего.

 

 

XII.3. Метафизика всеединства

 

Ожил Одоевский, и Хомяков ожил снова

В облике чутком Владимира Соловьёва.

Выразил дух он, издавна в России царящий,

В сложной системе с названием говорящим:

Это его метафизика всеединства,

Вся – против Канта и «западного бесчинства».

Кант метафизике этой не угодил

Тем, что рассудок над мистикой утвердил;

Ну а «бесчинство» – свержение феодалов,

Худший из мыслимых в царской России скандалов!

 

Лично Владимир геройски стоял за свободу,

Ради того презирая любую невзгоду.

Он призывал не казнить террористов-народников,

Хоть сам далёк был от всяких народа угодников,

И хотя сам не любил он идей Чернышевского,

Негодовал против с ним обращения зверского.

Но вот система его говорит о другом –

Душам того воспитания дорогом.

Он к православной морали всем сердцем приник,

Как Достоевского искренний ученик;

Он (поразительно!) веровал свято в царя,

И с Римским папой мечтал примирить его зря.

 

Тут лишь идей торжество, а не личное торжество!

Но всеединство – всё те же соборность и тождество,

Прямо у Шеллинга термин почерпнут All-Eine,

                                                  /нем. всеединство/

Что для тогдашних философов не было втайне.

Лишь к концу жизни, в мышлении опытней став,

Сбросил Владимир славянофильский устав;

Умер же рано, в идеях разочарованным,

Словно бы в жизни самим же собой обворованным.

 

По Соловьёву, единство стоит надо всем,

А без него индивид может быть лишь ничем.

Мыслью должны все мы слиться в церковном соборе,

Нету де правды в особенности и в споре.

Общество, церковь и власть вижу вместе везде я –

Русская именно в этом, по Соловьёву, идея.

Да и в науке достигнуть заветного края

Можно де, мистику с разумом объединяя.

 

То, мол, призыв от Софии – единства души мировой,

Определяющей мира и сердца божественный строй.

Были б и Троицы лики друг другу чужие,

Если б единство меж ними не задавала София.

Также «Адам изначальный», еврейский Кадмон,

Из каббалы в христианство им перенесён.

 

Тут постарался Юркевич, неоплатоник,

Чьим молодой Соловьёв в МГУ был поклонник.

Славный борьбой с «Чернышевскими», этот Памфил

Много идей устарелых студентам вдолбил,

Хоть для профессора был он нимало не стар;

Для Соловьёва ж он главным учителем стал.

И для обоих Кадмон – абсолютный есть сверхчеловек,

С богом единый, душой убелённый как снег.

 

Но тут сказать христианская требует строгость:

Что за душа и Кадмон, если бог выступает как Логос?

Ведь к Оригену восходит софийная ересь,

Гностики ею по самую шею наелись,

А христианам от века был чужд оккультизм,

Где эманации действует механизм.

Бог-человек в оккультизме есть мира начало,

А христианство историю тем увенчало,

И о Кадмоне ведёт оно, в сущности, речь,

Ветхого требуя с духа Адама совлечь.

 

Душу для мира придумал язычник Платон,

Только ведь много чего ещё было потом.

В католицизме влиянье Платона изжито,

Церковь поднялась в мышлении до Стагирита;

В протестантизме – и дальше в мышленьи пошла,

Полное первенство Логосу отдала.

Наша же церковь мышлением старым живёт,

И непонятно, чего тут хорошего ждёт!

 

Как результат, православие мыслью отстало,

Близким, по нынешней мерке, к язычеству стало.

То усугубили русские мудрецы,

Церковью той же воспитанные творцы.

Лили они на словах христианский елей,

Только язычество лезло из сотен щелей.

 

Но клеветать на Владимира тоже нам нечего:

Он же возвысить старается человечество!

С богом в единстве слить должен себя человек,

Вот, мол, задача любому на весь его век!

Прежде де бог меж людьми был один лишь Христос,

Ныне пусть каждый имеет такой же запрос.

То, поясню, не пред бога величием свинство:

Так нас ведёт метафизика всеединства!

 

Свинство Владимир находит в физическом браке.

Вынужден к этому ныне из нас почти всякий,

Но – лишь поскольку мужчины и женщины розно

В разных телах обитают. Однако не поздно

То де исправить; не женщины, не мужчины

Будут со временем жить, но одни андрогины.

Сами себя они будут спокойно оплодотворять,

Боголюдей из себя без помехи страстей сотворять.

 

Вы не подумайте, что это выдумки шизика:

Так всеединства нас дальше ведёт метафизика!

И мысли те – не от гадливости после притона,

А от усердного чтенья языческого Платона.

 

Сам Соловьёв, сколько мог, подавал тут пример:

Был бессемейный, бездомный визионер

(трижды София являлась виденьем ему:

В церкви; в Британском Музее; сквозь ночи египетской тьму).

Ну, и другие тот дух воплощали по-своему,

Может – любя Соловьёва, а может – назло ему.

 

Блок, наш поэт гениальный, жену обездолил,

К богу поближе стремясь в сей житейской юдоли;

И Мережковский, над пошлостью быта возвысясь,

Не уделял своё семя жене своей Гиппиус.

А вот поэт Вячеслав знаменитый Иванов

Не проходил просто так мимо женских диванов.

Он возродил в своей «башне» языческий культ Диониса,

Славя возвышенно шашни телесного низа;

Он проводил там сеансы хлыстовских радений,

И Люцифера он звал, всё из тех же святых убеждений:

Если действительно всё и повсюду едино –

С богом едины мы все и любая скотина;

И не докажете, будто одни лишь канальи

Могут ещё в наши дни учинять вакханалии!

 

Кажется, Ницшей запахло?.. Да, вы не ошиблись:

Крайности снова в горячих объятиях сшиблись!

Ницше Ивановым был чуть не с детства любим,

И почти каждый философ сопоставлял себя с ним.

А Мережковские труд приложили гигантский,

Чтоб доказать: Ницше – мученик христианский,

Хоть он в «Атихристе» прямо отвергнул Христа:

Влёк ведь не Логос всегда его, а красота.

Наши, однако, старались язычество скрыть,

Вот и пытались ночной небосклон побелить!

 

 

XII.4. Русская философия в конце XIX – начале XX вв.

 

Критиковали тогда Соловьёва не раз и не два.

Тот же Чичерин (он был на Москве голова,

И в философии голову тоже имел)

Прямо писал, что посредством насильственных мер

Хочет наш друг Соловьёв осчастливить людей,

И далеко всеединство от либеральных идей.

 

Но в своей нише Владимир был истый красавец!

Вместе с другими влюбился в него Лев Карсавин.

Он всеединство воспринял как просто совок,

Что всех подряд загребает, и жить он не мог

Без государственной общей идеократии –

Чтоб обо всём одинаково думали братии!

 

Вновь всеединство доводит до неприличности:

Лев идеал симфонической выдвинул личности,

В том, по нему, заключается эта симфония,

Что в коллективе обязан исчезнуть на фоне я;

Высшая личность есть самый большой коллектив!..

Мы и от Гитлера слышали тот же мотив,

Но ещё раньше родной наш Козьма Прутков

Строил проекты таких для ума оков

              /«О введении единомыслия в России»/.

 

После карсавинской мысли мороза крещенского

Кажется тёплым учение Павла Флоренского;

Но не спешите в чуланы запрятывать шубы,

Вы тут ещё и Борея услышите трубы.

 

Павел – и физик, и лирик, и яркий философ,

Он и священником стал, и в технических тоже вопросах

Мог хорошо разбираться, природный универсал.

Необычайную книгу он смолоду написал:

«Столп, – называется, – и утверждение Истины».

Слиты в ней знания поиски и откровения искорки,

Символы мысли и проявленья художества:

Стиль всеединства должно показать это множество!

 

Есть там наука, и церковь, и красота;

Только вот места почти не нашлось для Христа.

Для метафизики этой такое не ново,

То же найдём ещё круче у Соловьёва:

Он на словах христианские чувства будил,

Сам же и в церковь почти никогда не ходил.

И для обоих, поскольку одна тут идея,

Кант и рассудок – вот два величайших злодея!

А от Софии к софистике путь недалёк,

Если внушает вам мысли не ум, а Восток.

 

Павел считал, что не следует правду доказывать,

Но – лишь чутьём уловлять и наглядно показывать.

Он не стремился в познаньи к основе логической.

Общая мысль быть должна, он считал, органической,

Пусть даже в чём-то нестройной и антиномической:

Противоречия жизни тем самым она отражает,

И не рассудком – любовью и верою их побеждает.

Впрочем, романтики все – антиномий поклонники,

Шлегель с Новалисом тут над Флоренским полковники!

 

В жизни культуры Флоренский знал две лишь эпохи:

Средневековье, в котором порядки неплохи,

И Возрождение – «хаоса тёмный исток».

Запад похуже, получше, конечно, Восток,

А лучше всех, разумеется, православие,

Ибо порядок оно ещё старый оставило.

Он не признал возрожденческой правды Коперника,

И Птолемея системе не знал он соперника!

Это вам странным покажется до невозможности,

Коль не учтёте России ментальные сложности.

 

А в христианстве держался он внешнего культа,

В Троице связи не видел, и мыслил оккультно:

Снова София, и снова еврейский Кадмон.

И к имяславию тоже причастен был он:

Имя как символ есть, будто бы, главное в боге!

Мягко сказать, для священника мысли нестроги.

Именно Павла, в церковном антагонизме,

Запад всегда упрекает в язычестве (паганизме).

 

Он же на полном серьёзе пытался создать

Средства сознанием нашим извне управлять.

И чёрной сотни наш Павел совсем не чурался,

И с революцией тоже свободно братался:

С Троцким он друг был; и я посейчас не уверен,

За «колдовство» иль за Троцкого был он расстрелян.

 

–––

 

Мощную поросль ещё всеединство дало:

Русский космизм. В нём мы, Западу также назло,

Видим себя в неразрывном единстве с природой,

Пренебрегая дарованной духом свободой.

Дескать, затем человеку завещано жить,

Чтобы прогрессу природы всем сердцем служить!

 

Здесь имена есть великие в естествознании,

Но в философском неопытные познании:

Здесь Циолковский, Чижевский, Владимир Вернадский…

Вовсе бы мне не хотелось над ними смеяться!

Только желанье такое вылазит опять само,

Если читаешь, что люди живут ради атомов,

Чтобы им всем обеспечить комфортную жизнь,

Как Циолковский учил…

Что, не верится в атомов жизнь?

Это цветочки, а дальше – покрепче держись!

 

Жил на Москве обладатель высоких души даров,

Звать Николай, князь-Гагарина сын, но фамилия – Фёдоров.

Книг был великий знаток и бессребреник, жизнь вёл примерную!

Он и придумал для всех нас задачу единственно верную

(хоть неприятели думают, что эфемерную):

Это его «Философия общего дела».

Надо, учил он, отцов наших каждое тело

Поатомарно собрать и затем оживить,

И на планетах других этот сонм расселить.

 

Физики с этим сегодня не соглашаются,

И приступить к воскрешению не решаются.

Ведь меж телами частицы кочуют всегда,

Вновь собирать их – нелепость и ерунда.

Атомы в нас существуют порой только дни,

И все сменяются за год примерно они;

Атом, к тому же, есть квантовый чисто объект,

Для отражения личности места в нём попросту нет!

 

Значит, вся эта «высокая» патрофикация –

Даже не трудное дело, а явная профанация,

Что в просторечии вздором зовётся и сказкой.

Только сам Фёдоров это назвал «Новой Пасхой»:

Мол, если вправду из мёртвых воскрес Христос,

То мы для всех разрешим этот важный вопрос:

Сделаем чудо, уже не обычное культовое –

Чудо искусственное, как бы научно-оккультное!

 

Не усмотри здесь пред бога величием свинства:

Это всё та ж метафизика всеединства,

Хоть у теории этой другое название,

И появилась она даже несколько ранее.

 

Думал Чижевский, что всюду царит электрон,

Тут заблуждался совместно со многими он.

То не мешало его достиженьям конкретным,

Но и не стало явлением мысли заметным.

 

Ну а Вернадский твердил, что живое де есть вещество,

Сам понимая прекрасно, что нету его,

Так как молекул строение всюду одно!

Только уж очень хотел он, чтоб было оно,

Думать любил, будто жизнь во Вселенной извечна,

А доказать это не удавалось, конечно.

Разные, он полагал, есть для разных вещей времена;

Я уж писал: философия эта странна!

 

Творчество духа в космизме весьма изобильное,

Но – без рассудка, как будто бы ювенильное.

В целом же сей простодушный российский космизм

Воспроизводит забытый, уж было, гилозоизм,

Разоблачая неразвитой мысли комизм.

 

–––

 

За Соловьёвым шли также персоналисты,

Эти особенно были остры и речисты.

Лев Исаакович Шварцман (Шестов) впереди.

Персоналисты считают: мы духом, что в нашей груди,

Так же участвуем в мира твореньи, как бог.

Экхарт, напомню, прийти к тем воззрениям смог

Раньше намного; но мистиком был этот Майстер –

В этом они с ним вполне одинаковой масти.

 

Шварцман, скользивший за Ницше на склоне покатом,

Сделался явным убийства и зла адвокатом.

Видел в рассудке угрозу, и первым из всех почти

Требовал прямо «Апофеоза беспочвенности»,

Гнал он Афины, любил лишь Иерусалим.

 

Не так противно, но следовал всё же за ним

Бывший марксист Николай Александрыч Бердяев –

Гений для многих, но и для многих – «Бредяев».

Он ничего аргументами не доказывал,

Но свои взгляды обильною речью навязывал.

В речи его нередки бриллианты прозрения,

Но пустословие есть и к рассудку презрение.

 

Хоть большевизм в целом принял он порицательно,

Много в нём правды увидел он проницательно.

В личной судьбе пережив русской жизни трагизм,

Он уж, по сути, открыл экзистенциализм.

Но полагал: от рассудка все мира болезни,

Мистика, дескать, и здоровей, и полезней;

Суть же свободы – не утверждать себя злей,

А пред Христом отказаться от воли своей.

Всё же, к свободе талантливой мыслью влеком,

Он в глазах церкви остался еретиком.

 

Шварцман уже показал, что бывают евреи

И в философии русской всех русских русее.

Франк же Семён так развил всеединства систему,

Что остальным уже незачем лезть в эту тему.

Тонкость большую явил он и виртуозность,

Но у читателей – боль в голове и нервозность:

Столько уж там оказалось заумных проблем,

Что их решить невозможно в науке ничем,

И лишь одно удаётся постичь без нажима:

Что де реальность заведомо непостижима!

 

 

XII.5. Итог по русской философии

 

Всех земляков рассмотреть мы б и в год не успели.

Были и русские с ясным умом и при деле;

Но всеединства и мистики приторный тлен

Многих мыслителей наших обрёк на мучительный плен.

 

Да на словах всё ни шло б хоть куда бы,

Жизнь только требует за слова отвечать!

«Розу белую с чёрной жабой

Я хотел на земле повенчать» –

Так не случайно пропел Есенин,

Этой эпохи большой поэт.

От «всеединства» того спасенья

Ни человеку, ни странам нет.

 

Квазивозвышенный бред угарный

Не позволял нам проход найти,

Строй отражая тоталитарный

И закрепляя его пути.

Что соловьёвцы себе напели

О христианском соборном счастьи,

Сталин осуществил на деле

Во всеединстве партийной власти;

Ну а Карсавин был просто ему не нужен:

Ведь у Карсавина то же самое, только хуже.

 

Ныне дела в философии русской по-прежнему плохи:

Лишь подражанья искусные, или же грустные вздохи.

Только создание нового – стимул мышления,

Но что-то слабо цветут у нас эти умения.

Нас обошли и корейцы уже, и китайцы,

Дух наш как будто в канаве сегодня скитается –

Так оскудела в России культурная жизнь,

Что неприятно становится в обществе жить.

Только оружием бряцать умеем мы гордо!

Мы велики (тут бы Ленин сказал), «как велик держиморда».

 

А отношения в обществе нашем чиновном

Феодализм возрождают в обличии новом.

Люди при должности или властям дорогие

Перед судами российскими часто «равней», чем другие.

Бюрократизма повсюду ползут метастазы –

Хуже ведь нету для творческой мысли заразы.

В организациях доля растёт произвола,

Вздором бумажным по шею завалена школа.

 

В вузах до края принижена философия –

Значит, чужды нам стратегий полёты высокие;

А в перспективе, приходится тут констатировать,

Значит, что мы не готовимся в мире лидировать.

Чувство подорвано русского языка –

Страшно признать!.. Но надеюсь, что это пока.

Ну а зато процветает у нас православие,

Кое и прежде Россию отсталой ославило.

 

Главная польза народу – в прогрессе ума,

Но для попов и чиновников это чума.

В быдло народ обратить наш старается Греф,

Души попов и чиновников этим согрев.

 

Трудно на почве такой развиваться уму!

В этом причина важнейшая, почему

Мы как подростки от Запада в мыслях зависим;

Взрослый же просто идёт себе к собственным высям.

 

Чтоб сохранились страна и российский народ,

Надо сегодня быстрей нам идти вперёд.

Только сегодня за Западом страшно идти,

Он уже явно с разумного сбился пути.

Страшно не менее будет подпасть под Восток:

Правды и в нём ведь совсем не обильный исток.

 

Собственный план тогда надобен. Где ж его взять?

Только наука его помогла бы создать!

Наша надежда при этом – диалектический разум,

Что превышает рассудок и мистику разом.

Ну а в прогрессе дальнейшем экономическом

Вижу прицел я в строении синтетическом.

Мы там найдём и российский коллективизм,

И на свободе замешанный активизм.

Общество в целом, пожалуй, впервые от века

Там доросло бы до облика человека, –

А не растения, зверя или скотины,

Или ещё неразумной какой животины.

 

Сам я для родины сделал сегодня, что смог,

Выкашляв стих, словно в горле застрявший комок;

И я надеюсь, что сделают больше другие,

Чтобы расцветали пределы, для нас дорогие,

Чтоб укрепить мы сумели родные пределы,

Что-то приделать и к лучшему переделать!

НАТО и США «да простят» мне такое влечение...

Тут мне, пожалуй, пора написать

 

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

Долго я мог бы ещё продолжать,

ибо всё в мире связано.

Много я мог бы ещё сказать,

но основное сказано.

Многое можно ещё срифмовать,

по-философски мысля.

Хочется только точнее знать,

много ли в этом смысла:

Станут ли это читать,

и поймут ли заботу?

Смогут ли мысли поднять,

и возьмут ли в работу?..

 

Иль упрекнут: ну чего же ты всех критикуешь,

Ты ведь не принятым всеми остаться рискуешь!

 

Только вот критика – честной науки призвание;

И не настолько созрело общественное сознание,

Не такова ещё жизнь, чтоб лишь петь-ликовать,

Хоть не люблю я по жизни критиковать.

В кризисе ныне и наша великая нация,

И вся современная цивилизация!

 

* * *

Кто-то, конечно, всё это иначе расценит.

Вам предстоит подвизаться на завтрашней сцене,

Вам предстоит из различных идей выбирать.

Ну а для этого надо бы лучше их знать,

Так что неплохо бы книжки ещё почитать.

 

Редакция от 17.11.2023 г.

См. также https://stihi.ru/2019/02/26/6491