В сообщении «Что дальше?»,
опубликованном 17.4.2012, я обещал уделить внимание тем (довольно многим)
посетителям, которые интересуются концепциями исторического процесса. И я
сделал это около месяца назад; но сегодня не обнаружил в блоге этого
сообщения. Вероятно, сказались какие-то технические проблемы. Вновь размещаю сокращенный
вариант статьи по данному вопросу, которую мне недавно удалось опубликовать.
***
Из современных философско-исторических концепций только
одна, марксистская по ее происхождению, содержит технологию предсказания
качественно новых этапов исторического процесса. Однако в наличном виде эта
теория политически ангажирована и далека от совершенства. В данной статье мы
ограничимся теми критическими замечаниями и поправками, которые необходимы по
ходу решения задачи, обозначенной в заглавии статьи.
Сам Маркс подробно разработал только структуру
«экономической формации»; она же – вторичная формация, которая наступает вслед
за разложением первобытного общества – формации первичной. За этими рамками
историческая концепция намечена Марксом лишь в самых общих чертах. Но он все же
полагал, что эволюция общества на всех этапах развития определяется прогрессом
форм собственности на средства (именно) производства.
Однако в первобытном обществе господствует не
производительное, а присваивающее хозяйство. Правда, Б. Франклин назвал
человека животным, производящим орудия. Но цель хозяйства состоит не в
производстве орудий, а в удовлетворении потребностей людей и общества,
орудия – только средства для него. А в первобытном состоянии
удовлетворение потребностей осуществлялось, главным образом, путем присвоения
того, что производится самой природой. Поэтому
не существует первобытного способа производства.
Признание данного факта нарушает марксистскую логику
исторической смены форм собственности. Ведь по ней коммунизм трактуется как
диалектическое возвращение к первобытному состоянию, поскольку там якобы тоже
господствовала общественная собственность на средства производства. Само
понятие собственности в этом случае употребляется ошибочно. В первобытном
обществе еще не было хозяйственной собственности. Нельзя сказать, что Маркс и
Энгельс этого не знали. Л.Г. Морган, на работы которого они часто ссылались,
прямо указывал, что в таком обществе производительная собственность еще только
становится и не отделяется от пользования. Но пролетарская
идеология не оставляла Марксу и Энгельсу другого выбора.
В виду отсутствия «первобытной формы собственности», с
победой производительного хозяйства основные средства производства того
времени, то есть земля и орудия для ее обработки, прямо перешли из статуса
индивидуального (или семейного) пользования в статус индивидуальной же собственности.
В результате родовая община осталась без экономической базы, соответствующей
потребностям времени, и была сметена новой хозяйственной реальностью. Таким
образом, экономическая история цивилизации начинается не с общественной, как
полагали марксисты, а с односторонне индивидуалистической формы
производительной собственности. Именно на стадии распада родовой общины
находились германские народы в момент их появления на исторической арене;
поэтому сам Маркс называет указанную форму собственности германской.
Если молодым этносам после распада родовой общины
сопутствует удача, они находят или захватывают новые плодородные земли, и в
первое время могут сохранять привычную германскую форму собственности. Но рост
плотности населения и естественное возвышение потребностей, при закрепившейся
оседлости, неизбежно приводят к дроблению земельного владения. Индивидуальное
хозяйство делается неустойчивым, и вновь возрастает экономическая роль общины
(теперь уже – не родовой, а соседской). В результате, со временем на смену
односторонне индивидуалистической (германской) приходит односторонне коллективистская
азиатская форма собственности. Она и стала, как известно, экономической
основой деспотий, сложившихся главным образом в бронзовом веке.
С наступлением эры железных орудий появилось новое,
античное полисное устройство, основанное на античной же (по Марксу)
форме собственности. Эта форма является синтетической в том смысле, что
соединяет в себе черты двух более ранних форм собственности – германской и
азиатской. В классическом полисе гражданин являлся, как правило, владельцем
земельного участка и орудий его обработки, и приходил в общественное собрание
«самонакормленным» (термин афинской демократии). Также и община, полис имела
свои средства решения социальных проблем (лат. aqer publicus), и
общественные мастерские (греч. эргастерии). Посредством их
удовлетворялись основные коллективные социальные потребности; поэтому граждан обычно
не облагали регулярными государственными налогами.
Именно античная «синтетическая» форма собственности
обеспечила всесторонний подъем культуры, характерный для классического полиса.
Но античное общество опиралось на ограниченные производительные силы, и постепенно
пришло к упадку и к извращению классических отношений. В свое время эту форму
вытеснил феодализм, в экономике которого античные принципы смешаны с
германскими и азиатскими. Однако в позднем средневековье античная экономическая
форма вновь ожила, хотя при ином содержании собственности и при отсутствии
рабовладения в его классическом виде. Именно эта синтетическая форма
собственности стала предпосылкой оживления античных идеалов в эпоху
Возрождения.
Сама эпоха Возрождения сформировалась и расцвела в коммунах
– средневековых торгово-ремесленных городах, освободившихся от феодального правления.
С конца Х в. по XIII в. всю Западную Европу охватила коммунальная
революция – процесс освобождения городов (а отчасти и сел) от эксплуатации
феодалов. Наибольшей силы это движение
достигает в XII в. и первой половине XIII в.
Деятели коммуны сознавали и культивировали
преемственность между античным полисным и новым устройством. Историки подробно
описывают политические процессы становления и бытия коммун, но, к сожалению,
мало внимания уделяют их экономической структуре. Поэтому мы можем дать здесь лишь
общий абрис этого устройства, используя разрозненные данные.
В средневековой коммуне, как и в античном полисе, типичный
гражданин был, как правило, самостоятельным хозяином: либо
мастером-ремесленником, либо независимым торговцем. Он имел в собственности
ремесленную базу или оборотный капитал; не потеряла значения и земельная
собственность. Сезонные сельскохозяйственные работы во многом определяли ритм
жизни городов-коммун.
«Капитализма» в
городах-коммунах было не меньше, чем в классическом античном полисе. В
частности, во многих коммунах ремесленники работали в основном на экспорт. Однако в коммуне, как и в полисе, не было той буржуазной свободы
капитала, которая предполагает пауперизацию большей части населения ради
создания широкого рынка рабочей силы. Мастера (ремесленники и торговцы) обычно
использовали только труд членов своей семьи, а также труд учеников –
подмастерьев или приказчиков. Но с возрастом эти ученики, как правило,
становились самостоятельными мастерами-хозяевами.
Как и в античном полисе, в коммуне существовали и
эффективно работали государственные предприятия (в индустриальном обществе они
не могут работать эффективно из-за отсутствия реального народного контроля).
Особенно показателен в этом плане знаменитый венецианский Арсенал, который
обеспечивал республику мощным торговым и военным флотом. Без него экономические
и политические успехи Венеции были бы невозможны.
Известно, что эпоха Возрождения была, наряду с
классической античностью, одной из высочайших вершин культурного прогресса
человечества. Причина таких достижений – именно в описанном экономическом
устройстве, которое делает человека свободной личностью, хозяином своей судьбы
и достойным человеком среди других людей. При этом отношения в коммуне (как и
ранее в полисе) сочетают независимость индивидов с духовной целостностью
общества. Патриотизм в коммуне был так же развит, как ранее в античном полисе.
Как свидетельствуют историки, vicinia – группа соседей,
объединенных вначале лишь пространственной близостью, по мере развития коммуны
преобразуется в братство – fraternitas. Эта тенденция имела особый успех
в Испании, а также – в Германии, где клятвенное братство – Schwurbruderschaf
– вобрало в себя эмоциональную силу старой германской общины. Оно клятвенно
устанавливало между бюргерами отношения верности. Бюргер, нанесший физический
или моральный ущерб своему concivis («со-бюргеру»), мог лишиться гражданских прав. У французов и
итальянцев такая община называлась именно коммуной, а у немцев – Eidgenossenschaft,
от Eid – клятва, присяга, Genosse – товарищ.
Вообще, коммуна ближе к Gemeinschaft, чем к Gesellschaft по
Ф. Тённису. Это именно неформальная общность людей, но притом людей
истинно свободных, а не илотов социализма. Сторонники тоталитарного устройства
нашли бы здесь свой нравственный идеал, однако – недостижимый при господстве
азиатской формы собственности, которое они обычно предполагают.
Но коммуна исторически быстро пришла к своему
смертельному кризису. Развитие индустрии, которому сама коммуна способствовала
своими культурными достижениями, привело к превращению экономически независимых
ремесленников и крестьян в пролетаризованных рабочих на мануфактурах, а в
дальнейшем – на промышленных фабриках. Таким образом, действительный коммунизм
рухнул не в конце XX в., как утверждают почти все современные идеологи, а
приблизительно в середине XVI в., вместе с крахом средневековой коммуны.
Память об
относительной гармонии коммуны поддерживалась жестокостью процесса
первоначального накопления промышленного капитала, когда, по словам Т. Мора,
«овцы съели людей». Но в силу исторических обстоятельств, родоначальники утопического
коммунизма – Т. Мор и Т. Кампанелла – радикально исказили принцип устройства
коммуны. Позитивную социальную общность, основанную на широком (и уже
невозможном) распространении производительной собственности, утописты заменили негативной
общностью, предполагая изъятие производительной собственности у всех индивидов,
по образцу платоновской Атлантиды.
Тем самым они, фактически, подменили понятие communis
(лат. общее) понятием socialis (лат. общественное),
опираясь только на абстракцию принципиального экономического равенства индивидов.
Поэтому утопический коммунизм часто называют также утопическим социализмом,
что правильнее выражает его реальную суть. Еще Тьерри замечал: «Между словами
средневекового политического языка, сохранившимися до нашего времени, слово
коммуна едва ли не больше всех других потеряло свое первоначальное значение».
Спутанность понятий социализма и коммунизма
сохранилась и в марксистском «научном коммунизме», – хотя Ф. Энгельс
предпочитал называть его научным социализмом, что тоже больше
соответствует сути дела. Конечная причина сохранения этой путаницы – ограниченность
хозяйственной и политической реальности, в которой доныне господствует индустриальное
начало и нет места для широкого распространения индивидуальной хозяйственной
собственности.
Сам К. Маркс добросовестно стремился различать
понятия коммунизма и социализма, как обозначения разных стадий одной формации.
В то же время, он решился отличить эти общественные состояния только по способу
распределения продукта: распределение по труду – при социализме, и распределение
якобы по потребности – при «полном коммунизме». Однако, согласно собственной
теории Маркса, способ распределения не может существенно изменяться без смены
формы собственности на средства производства. Поэтому вопрос остался по
существу открытым.
Только в хрущевской Программе КПСС коммунизм впервые
был прямо определен в соответствии с формальными требованиями марксистской
науки, хотя и неверно по сути. А именно: как «общественный строй с единой
общенародной собственностью на средства производства». Фактически это
определение не коммунизма, а зрелого или развитого социализма. Иначе и
не могло быть в официальной программе руководящей партии социалистического
государства.
Но в марксизме подлинная сущность коммуны все же
просвечивает сквозь покрывало пролетарской идеологии. Так, вопреки
распространенному мнению, в «Манифесте Компартии» Маркса и Энгельса (в отличие
от некоторых иных работ тех же авторов) нет требования уничтожить
частную собственность. Даже в русских переводах «Манифеста» термин «уничтожение»
закрепился только с 1939 г., в издании под редакцией М.Б. Митина, известного
как философский подручный И. Сталина. А в соответствующем месте оригинала говорится
о снятии (нем. Aufhebung) частной собственности. Снятие –
специальный диалектический термин, который означает сохранение
отрицаемого, хотя уже в подчиненном виде.
Значит, по существу «Манифест» требовал уничтожить не
саму частную собственность, но только ее господство над обществом. Что и
было воплощено в устройстве классического полиса и средневековой коммуны.
Фактически это означает установление «синтетического» типа производительной
собственности. А пролетарский «коммунизм» (точнее – социализм) XX столетия
действительно уничтожил частную собственность индивидов, а вместе с ней
– их хозяйственную активность.
И главный вывод самого К. Маркса в его главном
научном труде – в первом томе «Капитала» – носит все же действительно
коммунистический характер. Он гласит, что отрицание капиталистической частной
собственности восстанавливает «индивидуальную собственность на основе
достижений капиталистической эры: на основе кооперации и общего владения землей
и произведенными самим трудом средствами производства» [т. 23, с. 773]. По
существу, речь здесь идет именно о синтезе индивидуальной и общественной
собственности. Такая экономическая форма родственна античному полису и средневековой
коммуне. Это и есть коммунистический общественный строй, – не в
пролетарско-марксистском или утопическом, а в строго научном
(этимологическом и историческом) значении данного понятия.
Но даже сам Маркс, будучи идеологом пролетариата, не
понял своего главного научного заключения, и свел его практическое приложение
к негативному равенству на основе
«экспроприации экспроприаторов». Его ближайший сотрудник Ф. Энгельс, видимо – с
ведома Маркса, толкует индивидуальную собственность в этом выводе как
собственность только на предметы потребления, а не на средства производства или
(шире) хозяйства. Как в общем контексте марксистской политэкономии, так и в контексте
цитированной выше XXIV главы «Капитала», такая трактовка представляется явно
нелепой. Тем не менее, к ней присоединяются Ленин и другие представители
марксизма.
Но если следовать логике исторического развития и
рациональным идеям самого марксистского учения, общие черты исторического
будущего достаточно ясны. Как отмечалось выше, социализм формально подобен
азиатскому способу производства, а на смену последнему пришел античный полис.
Аналогичной смены следует ожидать и по завершении современных переходных процессов.
В первом приближении, это именно та перспектива, которая описана в приведенном
выше отрывке из «Капитала». Возможно и вероятно, что это состояние не будет
называться коммунистическим, поскольку данный термин политически опорочен; но
ведь суть не в названии.
Предпосылки к такому состоянию существуют пока только
в виде абстрактной возможности. Первая из них – кризис индустриальной системы
хозяйства, вторая – крах односторонне общественного хозяйства социалистического
типа. Но синтез общественной и личной форм собственности не мог бы
осуществиться сразу, поскольку одна из его составляющих, а именно –
индивидуальная производительная собственность, в социалистическом обществе
практически целиком подавлена. Позитивная сторона современных процессов в нашем
обществе, внешне зачастую регрессивных, состоит именно в реставрации
индивидуальной собственности на средства производства, что является необходимым
условием грядущего синтеза.
Конечно, смена индустриального типа хозяйства информационным
либо каким-то другим не свершится в ближайшие годы. Как верно замечал О.
Тоффлер, новая «суперсимволическая» экономика находится в стадии становления.
Прав также М. Кастельс, что «информациональная» экономика в ее современном виде
есть лишь подмножество экономики индустриальной.
Как говорится, еще будем подождать. С другой стороны, не следует ожидать от новой
общественной формы некой утопической вечности. Во всяком продолжающемся развитии
неизбежны «качели», что в экономике означает смену приоритетов социальной, индивидуальной
и частной форм хозяйственной собственности.
Не следует забывать также о роли культурных
особенностей в историческом процессе. Никогда новый, объективно передовой
общественный строй не покорял себе все страны и народы. Естественно
предположить, что существенное культурное своеобразие в общественном устройстве
сохранится и с утверждением синтетической формы собственности в качестве
ведущей. Можно только надеяться, что ее утверждение поспособствует смягчению
крайностей политической борьбы между ревнителями односторонних укладов и
создаст своего рода Фаросский маяк для научного исторического сознания.
