ЗАПАДНАЯ ФИЛОСОФИЯ XX ВЕКА. Ч. 2

3. «ВЕЛИКИЙ ОТКАЗ» И «СМЕРТЬ ЧЕЛОВЕКА»

В 1923 г. формируется Франкфуртская школа социальных исследований. Существенное влияние она приобрела после 1930 г., когда ее директором стал Макс Хоркхаймер (1895–1973). Другие ее крупные представители  – Теодор Адорно (1903–1969), Герман Маркузе (1898–1979),  Юрген Хабермас (р. 1929). Школа распалась из-за внутренних противоречий в 1971 г.

Большинство ее представителей в ранние годы называли себя неомарксистами. С их точки зрения, традиционный марксизм недостаточно радикален в критике действительности и слишком оптимистичен в своей вере в очистительную силу революции. Находя корни такого оптимизма в эпохе Просвещения, Т. Адорно подверг просвещенческое сознание резкой критике. Марксистской диалектике, претендующей на системность, он противопоставил т. н. негативную диалектику как антисистему, – произвольный ансамбль моделей, инструмент безграничного отрицания всего и вся.

Хоркхаймер заявлял, что рационализация производства порождает репрессивность, следствием чего становится тенденция к ликвидации автономии личности. Такая тенденция действительно есть, только дело не в рационализации производства, а в отчуждении человека. В данном случае Хоркхаймер проявил технологический детерминизм – склонность выводить социальные явления напрямую из развития техники. Эта одно из проявлений т. н. объективизма, который "предохраняет" буржуазную мысль  от выводов в пользу социальной революции.

Исходя из подобных идей, Маркузе и Хабермас выступили с обоснованием контркультурной идеологии молодежного движения «новых левых». Это мелкобуржуазное движение развилось в Европе в конце 60-х гг. XX в., его участники, т. н. дети-цветы, увлекались наркотиками и психоделическими писаниями К. Кастанеды. Один из их лозунгов на стенах Сорбонны гласил: «Долой культуру, да здравствует природа!». В унисон с ним, Маркузе провозгласил «великий отказ», суть которого – в очищении общественного сознания от «мусора культуры».

По мнению Маркузе, культура разъединяет людей, тогда как инстинкт их сближает. Искусство с идеалом прекрасного он трактовал как «опиум народа» – умышленное сокрытие от людей безобразной сущности жизни. Маркузе «освобождает» человечество от прометеевских идеалов и «очищает» марксизм от «идеалистической» установки на разумное преобразование мира. Разум, по мнению Маркузе, есть самый неумолимый из диктаторов, т. к. на нем якобы зиждется господство бюрократии (вновь отмечаем неразличение рассудка и разума).

Путь к свободе Маркузе видел, вслед за А. Камю, в иррациональном бунте индивида против общества. Этот бунт он назвал антропологической революцией, в противовес революции социальной. Основой такого бунта должна якобы стать новая чувственность, которая ставит удовлетворение естественных потребностей и капризов индивида выше погони за социальными благами. По существу, формулируется задача монструозной деформации личности под видом ее освобождения.

Важнейшей стороной этой чувственности Маркузе считал сексуальную свободу. Борьба между классами идет якобы не за прибавочную стоимость, а за прибавочный секс. Человечество, якобы, обретет счастье в бесконтрольном обладании сексом, место гениальности займет генитальность. Здесь мысли Маркузе пересекаются с идеями В. Райха, который также был популярен у «новых левых», хотя к тому времени уже умер. Ныне эта тенденция привела к пропаганде неограниченных сексуальных извращений.

Между тем, сам Маркузе третировал современного ему массового человека как существо «одномерное», целиком определяемое потребительскими устремлениями. Ответственность за такое оскудение личности он возлагал также на развитие науки и техники, т. е. опять на разум. Поскольку "одномерный человек" явно не хотел бунтовать, Маркузе связывал свои надежды с аутсайдерами: люмпенами, безработными, национальными и иными меньшинствами, с населением стран третьего мира, со студенчеством и с радикальными слоями гуманитарной интеллигенции. Эти надежды, конечно, не оправдались.

Концепцию Маркузе можно оценить как буржуазную версию кинизма. Она подготовлена долговременной контркультурной тенденцией в развитии западного общества. Напомним, что детям-цветам предшествовали битники, позднее появились хиппи, панки и, наконец, «поколение Пепси» с их вечной приговоркой «как бы». И сама философия Франкфуртской школы считается предшественницей идеологии постмодернизма, завершающей этот идеологический процесс.

Ту же линию продолжала французская «новая философия», возникшая в 70-е гг. XX в.: М. Клавель, А. Глюксман, Ж. Бенуа, Ж. Долле и др. Многие ее представители вышли из среды «новых левых». Они развивали контркультурную идеологию этого движения: критику разума и системного мышления, науки и техники, социального оптимизма и веры в человека. Тезису Ф. Бэкона «Знание – сила» они противопоставили тезис Сократа «Я знаю только то, что я ничего не знаю», а идею новой чувственности довели до требования создать «новое тело». Его носитель – не потребитель и не борец, но «ангел», свободный от корысти и духовной зависимости. Он должен обитать, якобы, в неком «антимонастыре», вроде Тилемского аббатства, с единственной заповедью от Гаргантюа: «Делай что хочешь» (апофеоз волюнтаризма).

На тускнеющем философском фоне становится заметной идейная активность культурологии и теорий методологического характера. Среди них – философская герменевтика, которая сформировалась в Германии еще в начале ХХ в. Она систематически заменяет сущностное постижение действительности (нем. begreifen, от Begriff – понятие) ее образно-ситуативным «пониманием» в его обыденном смысле, родственном чувственному представлению (нем. verstehen).

Родоначальник этой доктрины В. Дильтей трактовал «понимание» как эмпатию – «вчувствование» в реликты ушедшей культуры. Но эта утопическая установка не могла быть реализована. Философские наследники Дильтея отошли от нее и стали подчеркивать роль языка в понимании культурных особенностей. Ведущий представитель поздней герменевтики немец Ганс Гáдамер (1900–2002) определил язык как «игру», но не такую, в которую мы играем, а которая «играет нами». С научной точки зрения, с этим можно согласиться, только пока язык осваивается на уровне значений, а не смыслов. В политике Гадамер  сотрудничал с фашистами еще активнее, чем его учитель М. Хайдеггер.

Со сходными философскими идеями выступал также французский структурализм. Как и «герменевтики», структуралисты признают, что человек духовно поглощен языковой и социальной средой, и (вопреки напр. Сартру) не может открыть в себе никакой «истинной сущности». Согласно Ж. Лакану, даже бессознательное в психике человека структурируется как язык. Со временем структурализм перешел в постструктурализм. Его представители отвергли вообще наличие в социальном мире какой-либо основополагающей структуры или логики. По их мнению, существует лишь поверхностный, внешний мир, лишенный каких-либо глубинных связей. 

Эта идея наметилась уже в феноменологии Гуссерля и отчасти представлена также воззрениями Венского кружка (см. выше). Но наиболее полное развитие она получила в работах Жиля Делёза (1925–1995). Он согласно цитировал мысль поэта Поля Валери «Глубже всякого дна – поверхность и кожа», и писал: «История учит нас: у торных путей нет фундамента; и география показывает: только тонкий слой земли плодороден». Делёз мечтал построить феноменологию как «строгую науку о поверхностных эффектах» (вспомним опять редукцию Гуссерля).

Философия Франкфуртской школы, «новая философия», «герменевтика» и структурализм образуют переход от идеологии эпохи модерна к идеологии постмодернизма и в ней "растворяются", а постструктуралистов причисляют уже прямо к постмодернистам. Термин «постмодернизм» имеет сложную и давнюю (с 1914 г.) историю в культурологии и в искусствоведении. Но признанным философским термином он стал только после выхода в 1979 г. книги Ж.Ф. Лиотара (1924–1998) «Состояние постмодерна».

В этой книге автор заявил об устарелости «метарассказов», в смысле идей мировоззренческого и вообще стратегического мышления. Легитимность знания в современном мире задается, согласно Лиотару, способностью этого знания вписаться в круг интересов потребительского общества и быть сугубо операциональным, не претендуя на формирование личности и на выявление смысла жизни. В данном отношении постмодернизм выступает как полная победа той линии гонения на мировоззренческую мысль, которая была основана М. Лютером еще в эпоху Реформации.

Переоценку всех классических мировоззренческих ценностей (т. н. супероснований) постмодернизм доводит до утверждения их смерти. К смерти бога по Ф. Ницше добавляется смерть человека по М. Фуко, смерть автора по Р. Барту и смерть субъекта вообще по Ж. Делёзу. Постмодернисты предрекают также смерть языка как «последнего бога», еще господствующего над биологическими влечениями индивидов. Возможно, этому находится некоторое соответствие в современной "иконической революции" и в распространении  "эмодзи", когда понятия заменяются картинками и значками, напоминая о древних эпохах протописьменности или рисуночного письма.

Но в собственно идейном отношении идеология постмодернизма содержит  мало нового. В конечном счете, она отличается от идеологии зрелого модернизма только окончательной утратой веры в самоопределение человека. Причем постмодернистов (в отличие от модернистов, напр. – от экзистенциалистов) такая утрата уже не печалит, а радует, как сброшенный груз моральной ответственности, непосильной для типичного индивида в условиях отчуждения. Маркузе ставил задачу монструозной деформации личности, постмодернизм ее решает. 
В частности, Ж. Делёз прямо призывал к превращению людей в чудовища, для чего необходимо безжалостное усыпление разума. Он полагал, что после Хайдеггера философия навсегда перестала работать с понятиями. Он также ввел термин ризома (франц. корневище), один из центральных в философии постмодерна. В этом понятии фиксируется нелинейный, и притом (в отличие от рациональной диалектики) «децентрированный», умышленно неструктурный способ организации мысли (приблизительно – как отличается кустарник от дерева).

Отказ от классических норм мышления Делёз выражал также в понятии номадологии – как бы возвращения к неоседлому, кочевому стилю духовного бытия. Матрицу реальности Делёз находил в парадоксах сказок Л. Кэррола «Алиса в стране чудес» и «Алиса в Зазеркалье». Он не желал разрешать парадоксы, а хотел в них жить, как ребенок живет в атмосфере волшебной сказки (вариант мистификации сознания).

Книга Ж. Делёза и Феликса Гваттари «Капитализм и шизофрения. Анти-Эдип» (1972) считается библией шизоанализа – особого направления в постмодернистской философии. По мысли ее авторов, стремление к системности мышления – это путь к фашизму и к тоталитаризму вообще. Они объявляют «войну целому» и проповедуют алогичное, расщепленное, в этом смысле – шизофреническое сознание. Сам стиль изложения в книге намерено уподобляется бессистемному бреду шизофреника.

По мнению Делёза и Гваттари, люди выступают в современном обществе главным образом как машины желания (тела без органов созидания), и такие машины способны выполнять свою функцию лишь в поврежденном, шизофреническом состоянии. При этом желание первичнее реальных потребностей. В том числе, не сексуальность стоит на службе продолжения рода, а само продолжение рода находится якобы на службе сексуальности. В эту логику, заметим, вписываются любые сексуальные извращения. Такие представления отражают искусственное стимулирование необязательного и нередко бессмысленного потребления, присущее современной системе хозяйства. Но авторы книги хотят скорее выразить это состояние, чем постичь его рационально. Они вовсе не намерены с научной точки зрения подняться над современностью или разрабатывать положительную историческую перспективу.

Постструктуралист Мишель Поль Фуко (1926–1984, приятель Делёза и один из идолов «новых левых») заявлял: «Разум – это застенок»; «Мы не хотим больше знания, которое является лишь искусной маской подавления». По смыслу его учения, человек как разумно самоопределяющееся существо уже умер, а субъектность является только функцией, модусом или складкой социальной структуры (явный вульгарный социологизм. – В.Н.). «Ответственность, восприимчивость, справедливость, закон – это были пустые идеи, символы репрессивной, вводящей в заблуждение, пагубной идеологии»; «человек может и должен переживать себя негативно, через ненависть и агрессию», – писал Фуко. Сам он был наркоман, гей и умер от СПИДа, который тогда еще называли "раком гомосексуалистов".

Иногда даже постструктурализм противопоставляют постмодернизму, полагая, что и он еще не полностью отказался от воплощения рационалистических установок. Ведь законченный постмодернизм не создает общих учений о мире, а требует, наоборот, ликвидации всех учений такого рода. В частности, постмодернист Жак Деррида (р. 1930) утверждает, что единственно возможное поле действия для философа – поле текстов, и единственно возможное преобразование мира – реструктуризация текстуального поля, без претензий на отражение действительности или воздействие на нее. Свои тексты постмодернисты умышленно превращают в «мельницу слов», где за снобистской терминологией и путаным изложением трудно уловить связную мысль. Так они уклоняются от «репрессивной ясности» системного мышления. Известен ряд случаев, когда статьи-розыгрыши с заведомо бессмысленным содержанием были приняты постмодернистами за глубокие философские труды и опубликованы в их «научных» изданиях.

По удачному замечанию В. Пелевина, постмодернисты напоминают своего рода цыган, которые со свистом и гиканьем угоняют остатки здравого смысла. Мы не разделяем мнение, что постмодернизм напрямую обусловлен развитием информационной техники (В.А. Кутырев и др.; тоже версия технологического детерминизма). Развитие техники – лишь предпосылка дальнейшего разложения индустриального общества, которое определяет форму господствующей идеологии. Гнилому обществу – гнилая философия.

В той области, где западная философия еще не порвала со здравым смыслом, в ней усиливается терапевтический уклон, вплоть до претензий полностью заменить философию психотерапией (А. Блантер, Ф. Ньюмен, Л. Хольцман и др.) Нарастает также тенденция вытеснения философии богословием. Как остроумно заметил Б.В. Марков (2006), ныне философу нельзя отказываться от религии только потому, что бога нет.

В результате открывается простор для недобросовестной мистификации, для суеверий, оккультизма и мифотворчества. Модерн в философии был для научного мировоззрения ненастной осенью, постмодерн стал для него суровой зимой. Придет, однако, и новая весна философии. Предпосылки для нее уже сейчас создаются постнеклассической наукой. Но расцветет эта весна уже в период краха индустриальной и становления новой цивилизации.